Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. - Каменецкий Евгений

Вновь гляжу с гребня воронки. «Тигры» идут на флангах, в группах по четыре. Чередуясь, тяжелые танки накоротке останавливаются — дергаясь, торопливо бабахают из башенных пушек. Снова спешат к нам.

— Товарищ комбат! — докладывает сержант Шавшин. — «Заря» передает: «НЗО» для нас дает весь полк! Ждут в готовности.

— Внимание!

— «Заря», я — «Радуга»! Внимание… — как эхо повторяет за мной Шавшин.

Вижу, в середине вражеской лавы ползут неуклюжие, с высокими бортами новейшие самоходные орудия вермахта — «элефанты». Короткоствольные, большого калибра, они бьют в нас непрерывно, не давая голову поднять.

«Элефант» — по-немецки «слон». Целый зверинец на нас, на 15 человек. За «слонами» и «тиграми» — густые цепи гитлеровцев.

Да, штурм! Твердо решили сбросить нас, искупать в Висле…

400 метров до лавины гитлеровцев.

— Огонь!

— Огонь! — откликается эхо.

Над нашими головами словно рой жужжит — снаряды мчат, пущенные всеми 28-ю гаубицами.

Громыхая, впереди встает неохватная черная, с изжелта-красными вспышками стена. И опадает.

Вижу, багровыми факелами жирно коптят небо два бывших «тигра»! А ближе к нам сник искалеченный взрывом «элефант»… Смешались, повыщербились и ряды пехоты, но вал атаки по-прежнему катит на нас, к Висле, 200 метров до них.

Командую радисту:

— «НЗО» — «Ласточка»… Огонь!

С громовыми раскатами еще ближе перед нами взметается к небу угольная с острыми взблесками завеса.

— Огонь!

Содрогается земля от многих десятков снарядов, обрушиваемых всеми батареями полка. Глазам вновь открывается грязно-белесая, слегка всхолмленная прибрежная равнина.

Остались на ней еще два поверженных «тигра», густо дымит один, другой замер, словно обезглавленный, с оторванной башней, а вон распласталась туша размозженного «элефанта», и сотни серых фигурок, уткнувшихся в грязный снег, вряд ли поднимутся.

Но с упрямством фанатиков или с отчаянием обреченных — черт их знает! — на нас продолжают двигаться: четыре тяжелых танка, стреляя из пушек и пулеметов, непрерывно рявкающий широким стволом последний «элефант» и сотни две автоматчиков, уже открывших пальбу.

50 метров!

Надсадно гремят танки, утробно скрежеща моторами, визжа звеньями гусениц… Ощерив рты, орут что-то гитлеровцы, вроде: «А-а-а…»

Ах, нужна Висла? А недавно им требовалась Волга.

С болью понимаю: так можно и плацдарм проворонить! Даже гранат нет отбиться.

Так, значит, все? Ты бессилен?..

Оборачиваюсь к своим. Солдаты — артразведчики и пехотинцы — бьют до последнего.

— Ребята! — кричу, чтобы каждый услышал. — Ну что? Вызываю огонь на себя?

Напоследок гляжу в их глаза до донышка. Запоминаю лица, засиненные порохом, такие разные, а мне — по-солдатски одинаково родные.

Яростно откликаются: «Давай, комбат!», «Шиш, а не плацдарм выкусят…».

Огрызаются и еще более заковыристо.

А Иван Шавшин, вчера еще довольный, что не утоп в Висле, кидает:

— И-эх! Помирать, так с музыкой…

Отдаю команду:

— «НЗО-Я»!

Пока Шавшин дублирует по радио, выдергиваю из кобуры пистолет — сую за пазуху.

— Товарищ капитан! — недоумевает радист, в одной руке у него микрофон, другой зажимает рану на правом боку. — «Заря» команду не принимает…

— Что?! — Выхватываю микрофон, гаркаю в него несколько «ласковых» слов и только тут, прижав наушник, слышу взволнованный голос командира полка.

— …или напутали? «Радуга»? Кто командует?

И тогда изо всех сил, как можно четче я даю открытым текстом:

— Товарищ командир! Я — Калуцкий! Повторяю: «НЗО-Я»! Ого-о-нь!..

Подполковник все понял. И, видно, поднес микрофон к телефонной трубке. Мгновенно, чтобы и мы услышали его команду на позиции всех семи батарей:

— По-о-лк… Четыре снаряда… Беглый… Огонь!

Своим в окопах бросаю:

— Прощайте, товарищи! — и тихо говорю осевшему к рации на дне воронки Шавшину: «Прощай, Иван…»

Один снаряд, приближаясь, свистит, а 28 — низко, густо воют. Из-за реки услышали мы этот вой.

Вижу рядом: ближний «тигр», массивным покатым лбищем подминая бруствер, наклонил вниз длинный ствол орудия, будто пронзить хочет ребят в окопе, и кто-то из них занес для удара противотанковую гранату…

Небо раскололось. Пала тьма. В нас ударяет множество молний.

В их неверном ослепляющем сиянии лиловым огнем охвачено черное тело обмякшего на бруствере танка. Мертвенно бледны искаженные лица немцев, в ужасе кинувшиеся спасаться в наши окопы. А-а! И я взываю в микрофон:

— Огонь!..

Молнии беснуются.

— Огонь! — победно успеваю крикнуть в третий раз, падая на дно воронки и ощущая всем телом, что земля ходит ходуном…

Позже, уже в штабе, подсчитали: полк трижды дал очереди, каждая по четыре выстрела, влепив по команде «НЗО-Я» ровно 336 снарядов.

Все вражеские машины, прорвавшиеся к реке, были разбиты, сожжены. Ни одного живого гитлеровца не осталось на берегу — сотни трупов на полукилометре до леса.

Едва стемнело, наши главные силы приступили к форсированию Вислы в районе Альт-Марсау. Со здешнего плацдарма началось новое наступление частей 65-й армии: и на север — к морю, к Данцигу, нынешнему Гданьску, и на запад, к границе собственно Германии, с последующим поворотом на юг, на Берлин.

…Старшина 6-й батареи Николай Капустин, служака, каких поискать, человек обстоятельный, переправился через Вислу поздним утром. Довольно уже далеко расширили с боем наши части плацдарм.

— Н-да, — покачал головой многоопытный старшина, глядя на изуродованные и обугленные остовы неприятельских танков и груды фашистских трупов на береговом обрыве. — Дали фрицу прикурить! Не попусту пали наши смертью храбрых…

Помолчав, Капустин спросил у санитаров:

— Где Калуцкий?

— Все погибшие там, — ответил один из них. — В воронке. Еще не закапывали, не успели.

— А ордена сняли? Сохранили партийный билет?

Санитар виновато пожал плечами — мол, до этого ли?

— Вы что, порядка не знаете?! — Капустин выругался в сердцах и зашагал к воронке.

Каковы же были и оторопь и радость старшины, когда, отыскав меня среди погибших защитников плацдарма, он убедился, что я сильно изранен, контужен, но… подаю признаки жизни! Тотчас доставили меня в медсанбат.

В госпитале задержался я недолго: спешил к штурму Берлина. И успел! В середине апреля, в канун нашего наступления на столицу рейха догнал я свою часть. И тут неожиданно товарищи поздравили меня с Золотой Звездой Героя.

1 мая 1945 года…

Сержант Петр Кириллин — командир отделения разведчиков нашей батареи — скончался на моих руках. Слабея, говорил все тише, срываясь на сиплый шепот:

— Обидно, то-о-варищ ком-бат… умирать горь-ко… сегодня… здесь… за мину-у-ту до на-а-шей Победы…

Никогда не забуду его удивленных, молящих, слезами наполненных глаз. И под разодранной, в крови гимнастеркой выцветшую тельняшку.

Моряк-пограничник с Дальнего Востока, храбрец и отменный артиллерист, пройдя всю войну, он так и угас на улице в центре Берлина под неумолчный гул, рев, гром, кваканье, треск всего, что может стрелять и взрываться.

Молча, не глядя друг другу в глаза, своими руками мы схоронили пограничника Петра Тимофеевича Кириллина двадцати пяти лет в Трептов-парке, где теперь возвышается всему миру известная величественная бронзовая статуя воина-освободителя со спасенным немецким ребенком.

А в Берлине, черном, испепеленном и траурно-красном от зарева пожарищ и багровой пыли, все еще продолжалась битва, небывалая по плотности противоборствующих войск, намертво сцепившихся в гигантском городе. На пределе взаимной ожесточенности шло многомерное сражение; в небе и тоннелях метро, на улицах, в развалинах домов, на крышах, в подвалах и на лестничных клетках. Кипели сотни отдельных боев, артиллерийских дуэлей, рукопашных, танковых схваток и тысячи поединков, где дело решали граната и пистолетный выстрел, автомат, штык или нож. И в этом побоище, венчающем исход войны, советские солдаты бились, себя не жалея. За победу.