Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями) - Бернс Джеймс Макгрегор (прочитать книгу txt) 📗
«Горький опыт убедил нас, как легко перевести металлургическую, химическую и электротехническую промышленность Германии с мирных на военные рельсы. Необходимо также помнить, что немцы разорили значительную часть промышленных предприятий России и дружественных союзникам стран. Справедливость требует дать этим странам возможность возместить ущерб, который они понесли, вывозом промышленного оборудования из Германии. Промышленные предприятия Рура и Саара должны быть, следовательно, остановлены и закрыты...
Программа ликвидации работающих на войну промышленных предприятий Рура и Саара направлена на превращение Германии в первую очередь в аграрную и, по сути, пастушескую страну».
Это заявление шокировало Идена, который прилетел в Квебек из Лондона.
— Вы не можете согласиться на это! — убеждал он Черчилля. — Мы с вами договаривались совсем о другом.
Рузвельт молча наблюдал за яростным спором двух политиков. Ясно, что план Моргентау направлен на раскол немецкого народа. Стимсон энергично протестовал против этого плана. Вскоре на него ополчился Халл. Постепенно критическую позицию занял Черчилль; Рузвельт тоже дал потихоньку задний ход.
Конференция в Квебеке, которая открылась, по словам Черчилля, «в сиянии дружбы», завершилась в атмосфере согласия по всем военным вопросам. Вскоре Черчилль навестил Рузвельта в Гайд-Парке для беседы по итогам конференции. На второй день встречи, во время ленча, Лихи и другие с воодушевлением следили, как Черчилль и Элеонора Рузвельт обсуждают долговременную стратегию мира. Первая леди утверждала, что мир лучше всего сохранять посредством повышения уровня жизни в разных странах. Черчилль считал, что мира можно достичь лишь путем соглашения Великобритании и США по предотвращению войн с использованием в случае необходимости совместных вооруженных сил. Рузвельт в основном отмалчивался; его больше интересовали военные планы краткосрочного характера, чем философствование о перспективах на будущее.
Когда Рузвельт прощался с Черчиллем перед отходом ко сну, поступили сообщения об упорном сопротивлении немцев; надежды на победу к концу текущего года оказались развеяны; некоторые военные планы, выработанные на второй Квебекской конференции, — расстроены.
23 сентября 1944 года, Вашингтон, президентский номер в только что построенном отеле «Статлер». Сотни представителей профсоюзов, политиков-демократов и вашингтонских чиновников садятся за обеденные столы. Во главе стола — Франклин Рузвельт, по обеим сторонам от него занимали места Даниэль Дж. Тобин от профсоюза водителей грузовиков, глава АФТ Уильям Грин и судопромышленник Генри Кайзер. Перед президентом выстроился ряд микрофонов, стена позади него задрапирована звездно-полосатым полотнищем. Тобин представил гостя. Аудитория разразилась громом аплодисментов, которые утихали, только чтобы вновь продолжиться, когда президент откидывал назад голову и улыбался.
Наконец в помещении наступила тишина; установилась атмосфера напряженного ожидания. Все знали о слухах вокруг болезни Рузвельта, видели снимки из Сан-Диего, слышали его голос из Бремертона. Тревожила продолжительная задержка с избирательной кампанией, в то время как Дьюи активно вел ее по всей стране. Сохранил ли ветеран избирательных кампаний бойцовские качества? Во время обеда над столом, за которым сидели члены семьи и друзья президента, наклонилась Анна Рузвельт Беттигер и спросила Розенмана:
— Как вы думаете, папа выдержит это? Если он не сможет говорить как следует, это полное фиаско.
Рузвельт начал говорить. К удивлению присутствовавших, говорил он сидя. Первые слова звучали странно, словно президент их прожевывал:
— Итак, мы здесь — мы снова здесь через четыре года. И что это были за годы! Знаете, я постарел на четыре года — некоторых это, кажется, раздражает. По статистике миллионы американцев были старше на одиннадцать лет, когда мы начали избавляться, — речь его убыстрилась, голос стал тверже и громче, — от хлама, который нам оставили в 1933 году.
Взрыв аплодисментов, возгласы, удары кулаками по столу. Рузвельт продолжал высмеивать тех, кто подвергал профсоюзы нападкам три с половиной года подряд и затем вдруг обнаружил, что любят их и хотят защитить от друзей. Республиканцы, одобрившие в своей чикагской программе законы «нового курса», продолжал он язвительно, теперь не узнают эти законы при дневном свете.
— Возможно, имитация считается теперь наиболее искренней формой лести, но боюсь... в данном случае это самая распространенная форма обмана.
Разумеется, верно, что в республиканской партии сохранились просвещенные либеральные элементы, — они упорно и честно боролись за то, чтобы партия отвечала критериям современности и шла в ногу с прогрессом американского общества. Но эти либеральные элементы не выбили старую республиканскую гвардию с позиций, на которых она окопалась.
— Не может ли старая гвардия отмереть сама, как «новый курс»?
— Полагаю, что нет. В этом цирке мы видели немало удивительных трюков, но ни один слон из цирка не способен сделать «колесо» без того, чтобы опрокинуться прямо на спину.
Президент произвел обзор профсоюзных и собственных достижений. Как раз его старым «новым курсом» и обеспечен военный прогресс, он высмеял попытки республиканцев оперировать общими цифрами; осудил тех, кто обхаживает профсоюзы в корыстных целях, и заявил, что случайные забастовки, имевшие место, осудили все ответственные профсоюзные лидеры, за исключением одного.
— И этот единственный лидер отнюдь не принадлежит к моим сторонникам.
Теперь Рузвельт был в ударе: возвышал и понижал голос, растягивал слова и предложения; смеялся над некоторыми нелепыми обвинениями оппозиции; высмеивал протесты республиканцев против того, что рабочие жертвуют доллар любой «злонамеренной политической партии», в то время как монополисты тратят на это десятки тысяч долларов; порицал республиканцев за то, что они затрудняют солдатам и матросам, служащим за рубежом, а также морякам торгового флота возможность пользоваться правом голоса. Напомнил аудитории о «гувервилях» 1933 года и обвинил своих противников в копировании гитлеровского метода большой лжи, особенно когда речь шла об утверждениях, будто в 1933 году страна спасена от депрессии, в которую ее завели не республиканцы, а демократы.
— Есть древнее и довольно мрачное изречение, которое гласит: «В доме повешенного не говорят о веревке». Вот почему, будь я лидером республиканцев, выступающим перед смешанной аудиторией, последнее слово в словаре, которым решился бы воспользоваться, — «депрессия».
Теперь слушатели в зале не просто выкрикивали одобрительные возгласы, а смеялись. Опасения Анны развеялись. Высказывания Рузвельта были не только забавны и остроумны сами по себе, — тут и модуляции голоса, акценты, выражение невозмутимой невинности на лице чередуется с игрой глаз, деланым изумлением, откровенной насмешкой и мягким сарказмом. Аудитория аплодирует, многие, видимо, про себя хохочут.
Затем последовал давно запланированный Рузвельтом удар ножом. Прекрасно выделанное и отточенное лезвие он вонзил в присутствующих с абсолютно серьезным выражением лица — начал говорить тихим, печальным голосом, который быстро перешел в бурное негодование:
— Эти лидеры республиканцев не удовлетворились нападками на меня, жену или сыновей. Нет, не удовлетворились. Теперь они переключились на мою маленькую собачку Фалу. Разумеется, меня не трогают эти нападки, мою семью — тоже, но... — Президент сделал паузу и затем быстро произнес: — Фалу они трогают.
Понимаете, Фала — шотландского происхождения и, узнав, будучи шотландкой, что фантазеры-республиканцы в конгрессе и за его пределами сочинили историю, будто я оставил ее на Алеутских островах и затем послал туда эсминец, чтобы привезти ее домой — что обошлось налогоплательщикам в два, три, восемь или двадцать миллионов долларов, — она пришла в ярость. Собачка совершенно изменилась. Я привык выслушивать злонамеренные вымыслы о себе — такой старый, изъеденный червями фрукт, каким я себя представляю, — усмехнулся президент, — не может этого избежать. Но, думаю, я имею право заступиться, отвергнуть клеветнические измышления в отношении моего пса.
