Мои воспоминания (в 3-х томах) - Волконский Сергей (читать бесплатно книги без сокращений .txt) 📗
"Деятельность советского правительства проходит под знаком творчества". Так мне сказал один юный поэт, сам служивший в наркомпросе, как раз в том подотделе "реформы школы", который заказал мне книгу по искусству чтения.
Это было осенью 1918 года, когда я только приехал в Москву. Мы обедали в одном заведении, называвшемся "Алатр", на Тверской, во дворе бывшего дома Фальцфейна. Этот ресторан был специально для артистов; дорого, каждую неделю дороже, но возможно было, ходили; откуда только деньги брались, но только ходили. Это была театральная биржа. Тут были актеры, искавшие ангажементов, и режиссеры, искавшие актеров; люди на рельсах и люди, выбитые с пути. Тут же и я нашел много из предложенных мне лекций по декламации и мимике. Но это актерское прибежище скоро было закрыто, несмотря на все ходатайства и заступничества.
По этому поводу вспоминаю, что когда благодетельница наша Екатерина Ивановна, державшая столовую по Пречистенскому бульвару во дворе дома No 25, должна была хлопотать о возобновлении ей права на держание того, что было приказано именовать "коммунистическая столовая", то на ее прошении рукой Луначарского было начертано: "В столовой этой, как мне известно, столуется много актеров, а потому существование ее необходимо для правильного функционирования многих актеров"...
Итак, молодой поэт уверял меня, что "деятельность советского правительства проходит под знаком творчества". В то время всякая деятельность проходила под каким-нибудь "знаком", все равно как всякий вопрос рассматривался в какой-нибудь "плоскости". Мой юный поэт искренно верил в искренность начинаний того подотдела наркомпроса, куда ходил каждый день на службу; там, действительно, были люди очень милые, когда-то получившие образование, горевшие замыслами, новизной...
Но, как пример того, что все это стоило, расскажу историю моей рукописи. Мне было объявлено, что она будет печататься в Москве, что корректурные листы будут присылаться мне и что первые листы я получу через два месяца. Через четыре месяца я обратился в подотдел -- спросить, почему я не получаю корректуры? Мне отвечают, что рукопись послана в Петербург для печатания...
Через полгода новый запрос -- и тот же ответ. Через год пишу Луначарскому письмо, в котором прошу сделать распоряжение о возвращении мне рукописи, нужной мне для внесения некоторых поправок и вставок. Получаю от канцелярии ответ, словесный, что, где моя рукопись, неизвестно. Можно ли справиться в подотделе? Этот подотдел уже не существует. Может быть, можно спросить у кого-нибудь из служивших в то время? Никого из них нет. Может быть, известен адрес? Адрес ничей не известен, да и люди те уже не в Москве. И в самом деле: одного из принявших мою рукопись я встретил через два года на Пречистенском бульваре, выходя как-то из столовой Екатерины Ивановны, -- он приехал на несколько дней из Харькова; другого я видел в Париже, когда был там после моего бегства. Оба с интересом справлялись о моей книге: они не были виноваты, -- никто никогда не был виноват...*.
______________________
* Я написал свою книгу заново, и летом 1921 года она была принята к печати одним получастным-полуказенным издательством в Москве. Вышла ли она, не знаю.
Я рассказываю то, с чем лично пришел в соприкосновение, но я не единственный. Сколько серьезных трудов погибло таким образом, и люди настолько были доверчивы, что даже не оставляли черновиков... Сколько рисунков, графических таблиц! И везде, во всем то же самое -- поглощающее море смерти, а именовалось: "под знаком творчества". Громкие слова на устах. Во имя культуры у меня отнимается моя библиотека, книги, объявленные народной собственностью, продаются на базарной площади уездного города; а московский Институт музыкальной драмы (бывшая Филармония) одну из имеющихся у меня книг, "Моя музыкальная летопись" Римского-Корсакова, покупает за пятьдесят две тысячи рублей. Так во имя культуры одна рука уничтожает, другая переплачивает.
В связи с судьбой моей павловской библиотеки повторю здесь то, что мне рассказал упоминавшийся уже мною австрийский военнопленный, скрипач Покорный. Он приезжал в Москву, разыскал меня и между прочим рассказал следующий эпизод, которого был свидетелем. На базарной площади в Борисоглебске один человек продавал книги моей библиотеки. В числе их было шесть французских томов -- биографии композиторов, которые я когда-то привез из Парижа, Подходит крестьянин, берет том "Бетховена", вырывает страницу, скручивает папиросу, закуривает и после этого ознакомления с доброкачественностью бумаги покупает все шесть томов за тысячу шестьсот рублей...
В одном красноармейском клубе, где я читал лекции, подходит ко мне заведующий библиотекой коммунист. "Что у вас, -- спрашивает, -- за книга в руках? Я не могу видеть книгу, чтобы не посмотреть". "В таком случае, -- говорю я, -- вы легко поймете, что я должен испытывать, когда подхожу к полке книг". И рассказал ему случай с "Бетховеном", пошедшим на цигарки, и то, что сделали с моими книгами...
Институт музыкальной драмы, о котором упомянул, был одним из тех заведений, которые мне пришлось особенно наблюдать, -- я в нем преподавал в течение двух с половиной лет. Это был яркий пример той мертворожденности, которая была печатью всех советских учреждений.
На открытии Луначарский, конечно, сказал речь, как всегда, длинную, как всегда, пересыпанную цитатами, бесчисленным количеством иностранных слов. Это был исторический обзор оперы с указанием ее несоответствия требованиям "пролетарской культуры". Говорилось о том, что опера прежде была торжественна, что в ней изображались герои, что теперь героев не должно быть, что надо положить конец "помпезному шествию", сделать ее понятной народу и т.д. Ни одного указания воспитательного характера, ни одного ясного обобщения задач призываемого к жизни заведения. Но таков уж прием этих людей: они всегда говорили об идеях, никогда о фактах или действиях.
Луначарский на всех открытиях, заседаниях, митингах говорил: "Мы создадим нового актера!" Из кого и при помощи кого? Ни одного учебника декламации или мимики нет -- а мы создадим? Вся Россия заиграла -- и ни одного учебника. Нет деревни, то есть говорю о первых двух годах после революции: не было деревни, где бы не было сарая, превращенного в театр; парикмахер за вечер получал десять тысяч. Все играют и воображают себя гениями. Выписывают режиссера, он дает указания, ему говорят: "Нет, пожалуйста, мне замечаний не делайте, я талант, я играю по чувству".
Нет учреждения, нет железнодорожного управления, где бы после канцелярских часов служащие не собирались в "студию", -- и начинается урок пластики или танцев, или репетиция "Марата", или "Вихря", или какого-нибудь "Пожара". Прежде, до революции, -- так мне говорили в так называемом ТЕО, то есть в Театральном отделе, -- во всей России было восемьдесят два театра; теперь в одной Москве одних красноармейских полтораста. Да, если искусство состоит в количестве, можно сказать, что драматическое искусство в советской России процветает...
Под этим количеством представлений какая же подготовка? Под этим "расцветом" какое удобрение? Несчастной молодежи только говорят громкие слова: "Мы создадим, мы воздвигнем" и пр., но чаще всего: "Мы опрокинем, уничтожим, растопчем"... Скажем несколько слов и о самой молодежи. Скажу в общем; понятно, есть исключения. После широковещательной речи наркомпроса на открытии Института музыкальной драмы ученики остались в недоумении относительно того, что же такое за заведение, в которое они поступили, и что, собственно, музыкальная драма... Происходили волнения. В одном заседании педагогического совета представитель учащихся заявляет, что ученики просят сделать им разъяснение: они волнуются, не знают, чего от них ожидают, какие задачи заведения и чем оно отличается от других...
