На дне блокады и войны - Михайлов Борис Борисович (книга жизни txt) 📗
Меня нельзя убедить, что кто-то в Ленинграде остался живым, питаясь только продуктами, получаемыми по карточкам. Пусть блокадник, оставшись один-на-один с собой, попробует сказать себе такое… — не скажет!
Геноцид для меня наиболее пустое место в воспоминаниях. Что я делал? Как жил? Уже после войны мама иногда вспоминала вслух, а я ловил себя на том, что совершенно не помню. Мозг, вероятно, иногда отключался, пытаясь внести свой посильный вклад в единую проблему выживания организма.
В голове не сохранилось ни одной цифры блокадных норм. Уже потом в семидесятых годах, когда стало «модно» говорить о блокаде, я заучил цифру 125 граммов хлеба. И только в 1980 году все в той же книге Павлова я встретил наиболее полный обзор норм питания жертв Ленинградского геноцида.
«Карточная система была введена в Ленинграде одновременно с Москвой 18 июля 1941 г. Основным продуктом питания всю блокаду оставался хлеб, состав которого все время ухудшался. В ноябре — декабре сорок первого года ленинградский хлеб имел такой состав:
пищевая целлюлоза — 10 %;
хлопковый жмых (дуранда) — 10 %;
обойная пыль — 2 %;
мучная сметка и вытряски из мешков — 2 %;
кукурузная мука — 3 %;
ржаная мука — 73 %.
Припек доводили до 68 %. Хлеб был на вид привлекательный, белый, с румяной корочкой. На вкус горьковато-травянистый» (Д. В. Павлов. Ленинград в блокаде, 1975).
Я вкуса хлеба не помню, но цвет его у хозяек вызывал подозрительность.
В 1975 году В. М. Ковальчуком (Ленинград и Большая Земля, 1975) были опубликованы собранные из различных источников более подробные сведения о составе ленинградского блокадного хлеба, я еще раз повторяю— основного и, практически, единственного вида еды блокадников.
«Уже с 6 сентября 1941 года при выпечке хлеба добавлялись следующие примеси. К пшеничной муке 2-го сорта — 15 % ячменной муки, к пшеничной муке 1-го сорта — 20 % ячменной муки, к ржаной обойной и обдирной муке— 30 % овсяной муки и 3 % солода.
24 сентября Исполком Ленгорсовета увеличил процент примесей до 40 %. С 8 октября было предусмотрено выпекать ржаной хлеб с введением следующих примесей: солодовая мука— 14 %, соевая мука— 4 %, овсяная мука— 9 %, ячменная мука — 4 %, жмыхи — 4 %, отруби пшеничные или ржаные — 4 %.
Чтобы уменьшить расход муки, для выпечки хлеба были использованы самые различные примеси — рисовые отруби, мучная пыль с мельниц и др. Пришлось даже пойти на то, чтобы добавлять в качестве примесей целлюлозу, использовавшуюся ранее как сырье в бумажной промышленности… Она вводилась в хлеб в количестве 20–25 %, а иногда и больше… Применение целлюлозы резко понизило питательность хлеба».
Нормы выдачи хлеба (грамм в месяц).
Детскую карточку получали дети до 12 лет. Потом они переходили на иждивенческое обеспечение, поэтому в наиболее тяжелом положении оказывались блокадные подростки 12–15 лет: их организм требовал значительно больше питания, нежели старческий и детский, а получали они меньше.
Прочие продукты (грамм в месяц).
«Чтобы не впасть в ошибку — пишет Д. В. Павлов, — следует тут же оговориться, что мясо, включая конину, в значительной мере (а в ноябре, декабре, январе для «рядовых» блокадников полностью — Б. М.) заменялось яичным порошком, мясорастительными консервами и пр. По соответствующему коэффициенту за 1 кг мяса выдавалось:
1 кг рыбы, или мясорастительных консервов, или 750 г мясных консервов, или 2 кг субпродуктов, или 3 кг студня или растительно-кровяных зельцев, или 170 г яичного порошка, или…».
От себя добавлю, что вместо сахара иногда мы получали повидло.
Представьте себе. Ленинградский ноябрь. Вот-вот должна быть «объявлена выдача». В семье кто-нибудь все время дежурит у радио (я совсем не помню Ольгу Берггольц, но голос диктора звучит до сих пор: «Исполком Ленгорсовета разрешил…»). Выдают полумесячную долгожданную норму мяса. Женщины толпятся у магазина: «Выдаем рыбу!». Иждивенцу на весах аккуратно грамм в грамм отвешивают двести грамм… чего? Ведь у рыбы есть голова, кишки, чешуя…
Я помню эти сцены, когда отчаявшаяся мать с ребенком стоит и безмолвно плачет у магазина. Не плачет, а из нее текут слезы. Сколько надежд она только что возлагала… а на ладони кучка рыбьего мяса с костями и жабрами… «Обманули!» Но обмана нет. Столько «положено», ибо такова норма блокадного смертника, продлевающая агонию его жизни.
Но часто и эти продукты не выдавались. Так, например, в декабре было выдано жиров (в граммах):
рабочим — 350 г (12 г в день);
служащим — 150 г (5 г в день);
иждивенцам — 100 г (3 г в день);
детям — 500 г (27 г в день).
Наиболее полные сравнительные данные по пайкам, которые получали разные категории жителей в блокадном кольце, я смог достать только для первой половины октября 41-го года, т. е. для того времени, когда ленинградцев еще только-только поделили на «тех, кто действительно нужен» и «тех, которые не безусловно нужны». Чтобы не загромождать записки чужим материалом, приведу лишь нормы для крайних групп: «военные части передовой линии фронта» и «иждивенцев внутри кольца»:
В армии табак можно было заменить на 200 г шоколада или 300 г сахара. В конце блокады в табак добавляли 10–12 % хмеля и 20 % кленовых листьев.
Мне хорошо запомнилось 10 октября — я зарезал первую кошку.
Дело было так. Предложил заняться кошками мой квартирный друг Юрка. План обдумали до мелочей. С утра наточили ножи, по карманам уложили тряпки и веревки. Как только начало смеркаться, пошли на черную лестницу. Она у нас была теплой, грязной и вонючей— настоящая «кошачья лестница». Кошки еще были… Спустились этажа на два, и между ног у Юрки прыснула кошка. Он погнался за ней наверх. Я медленно пошел вниз. На подоконнике второго этажа сидел большой сибирский кот и недоверчиво глядел на меня, готовый в любую минуту прыгнуть. Надо было действовать. Забыв о тряпках, я схватил кота, прижал его к раме и стал исступленно пилить ножом его горло. Кот хрипел, судорожно вырывался и царапал мне руки. Наконец, он вырвался и шатаясь побежал вниз по ступенькам, оставляя за собой густую темнокрасную полосу. Кровь хлестала из перерезанного горла…
На лестнице уже было почти темно. Электричество в то время включали не всегда и поздно. Со лба капал пот. Руки дрожали. Они были липкими. Кровь, кошачья и моя, уже загустела, и к ней прилипла шерсть. Бежать за котом не хотелось. Я вышел во двор. Мокрый осенний снег большими хлопьями падал в черный колодец «девятки». Вокруг ни души, и только где-то рядом в предсмертной агонии бился зарезанный мною кот.
На лестницу я вернулся минут через двадцать. Кот был мертв. Он лежал на бетонном полу в луже крови с открытыми глазами. Я медленно и тщательно завертывал его в тряпки (чтобы не видела мама).
В тот же день второй была молоденькая ласковая кошечка. Она слишком поздно сообразила, что я перерезал ей горло. Жалобное мяуканье вырвалось у нее изо рта вместе с потоком крови. Она даже не оцарапала меня.
Юрка был уже дома. Мы обдирали и варили кошек отдельно. Каждый в своей кладовке. Я закрылся от мамы на ключ и втихомолку при свете красного фотографического фонаря резал кошек на куски, а затем варил на электрической плитке. Маме сказал, что проявлял фотокарточки. Потом мама конечно все узнала. Она увидела сваренные в консервной банке косточки. Брезгливо понюхала и сказала: «И это ты ешь?» Я молчал. Она отвернулась и ушла. Кошачье мясо в то время еще действительно казалось противным. Оно было красным и премерзко пахло.
