Сказки не про людей - Степанов Андрей Дмитриевич (прочитать книгу txt) 📗

— Ну и живи, — говорит, — а мне не мешай. А то тебя послушаешь — разволнуешься, с тела спадешь. Ступай, куда шла, и помни: умный — помалкивает.

Замолчала и уткнулась рылом в самую грязюку.

«А куда я шла? — думает Тишка. — Так, по улице».

Пошла дальше, видит — индюк, Иван Федорович. Клюет что-то у забора. Увидал Тишку — нахохлился, хобот распустил.

«Боится он меня», — думает Тишка, и еще горше ей стало.

— Иван Федорыч, ты охолони, я тебя не укушу.

Иван Федорович поостыл чуть-чуть.

— Что ходишь тут непутем? — спрашивает.

— Хозяин прогнал, буду своим умом жить.

А индюк на эти слова опять надулся.

— Знаю я ваш ум, — говорит. — Только сунься, лоб протараню.

Тишка только лапой махнула и дальше пошла. Чем с индюками разговаривать, думает, пойду лучше к людям.

Идет дальше, дошла до кабака. У входа мужики стоят-покачиваются, разговаривают меж собой на человеческом языке. Тишка подошла, хвостом вильнула.

— Чья такая собака? — один мужик спрашивает.

— Попова, чья еще, — другой отвечает.

Первый мужик нагнулся, камень с земли поднял и кинул. Попал Тишке в лапу. Больно! А второй мужик кружкой на нее замахнулся, которая у бочки с водой висела, да кружка на цепи оказалась.

«Вот вас бы всех на цепь», — думала Тишка, убегая.

Бежит, хромает, скулит от боли. Дошла до реки. Там бабы белье полощут. Увидали Тишку, говорят:

— Ишь, попова собака кака гладка. Насосались наших кровей, ироды!

Не стала к ним Тишка подходить, пошла в лес.

Идет лесом, принюхивается, нет ли зверя. Вроде чисто, волк давно прошел.

Долго шла, вышла на поляну. Видит: скит стоит небольшой, землянка с крестом. Подошла, тявкнула по-собачьи и давай хвостом крутить.

Вышел монах.

— Ты что, — говорит медленно так, — дурашка, заблудилась?

У Тишки слезы на глазах, хотела жаловаться, да прикусила язык: опять погонят. Только поскулила немножко.

Вынес ей монах миску воды, хлеба туда покрошил.

— Ешь, — говорит, — животина. Больше нет ничего. Живу один, в посту и молитве. Раз в неделю хлеб приносят. Еще ягоды в лесу собираю. Меня молчальником зовут. Это верно, с людьми я не говорю. А с тобой Бог не осудит.

Тишка лакает тюрю, хвостом вертит. Доела, подошла, уткнулась носом монаху в рясу. Он ее по голове потрепал.

— Глазенки-то умные, — говорит. — Все понимает.

«Понимаю, да сказать не могу, — думает Тишка. — А насчет ума буду теперь Грушин урок помнить: умный-то помалкивает».

— А что с лапой у тебя? — монах спрашивает. — Ну-ка, дай сюда.

Подняла Тишка больную лапу. Монах принес травки какой-то, приложил, обвязал тряпицей.

— Пройдет скоро, — говорит.

И правда, легче стало.

Стали жить. Монах полдня молитвы творит, полдня толстую книгу читает. Должно быть, Писание, где про бессловесных и про ослицу сказано. Бывает, в лес сходит, ягод наберет. Тишка с ним. По субботам мужик приходит. Молча хлеб передаст монаху, поклонится — и назад. Тишка на монашьем хлебе отощала, шерсть свалялась. Но не уходит — монах добрый. Да и куда идти?

А клички ей так и не дал монах. Звал просто — «ты». И еще «дурашка». Редко только говорил с ней. Да Тишка и не отвечала по-человечьи, помнила свиной урок.

Так две недели прожили. Потом думает Тишка: «Как там поп мой? Не спился ли совсем с кругу? Надо бы проведать».

Ночью лизнула монаху руку и побежала в лес.

Бежит той же тропой, что сюда пришла, только чует — нехорошо в лесу, зверь рядом.

Сошла с тропы, залегла в яме под деревом. Страшно, выть хочется, а нельзя.

А звериный дух откуда-то сверху идет. Поглядела наверх. Звезды крупные, спелые, того и гляди попадают на Тишку. Пригляделась еще — и вдруг как взвоет. Прямо над ней на ветке летучая мышь висит, кровосос. Тишка забилась в яму на самое дно, а мышь ей тихо так, шипом:

— От живодера сбежала, что ли?

Тишка ответить хочет, а из горла только скулеж тихий. Поп говорил — в летучую мышь сам дьявол перекидывается.

— Худая какая, — говорит мышь. — Да ты меня не бойся. Нет тут больше мышей.

— А что так? — Тишка спрашивает чуть слышно. — А где твои все? Отбилась, что ли?

— Нет здесь моих. А ты чего дрожишь?

— Холодно. И боюсь я тебя.

— А чего боишься?

— Известно чего: накинешься, станешь кровь пить.

— Да с чего это мне накидываться?

— Известно чего: кровососы вы.

— А кто тебе сказал такое?

— Хозяин мой бывший, поп.

— Дурак он, твой хозяин, хоть и поп. Мы, мыши, насекомых едим. Комаров любим. Ты любишь комаров?

— Нет, — Тишка даже головой мотнула.

— И никто их не любит, кроме нас. Мы полезные людям, а они на нас поклеп возводят.

— А птицы разве комаров не едят?

— Птицы редко. Тут ловкость нужна. А я раньше за секунду мог двух комаров поймать.

— Ух ты! А почему «мог»? Теперь не можешь?

— Крыло у меня сломано.

— Вон оно что… А у меня лапа болит.

— Люди?

— Они.

Помолчали. Потом мышь спрашивает:

— Тебя как зовут?

— Тишка. А тебя?

— Десмод.

— Имя вроде не наше.

— А я не здешний.

Тут Десмод крутанулся вверх головой и мягко так, на одном крыле опустился прямо к Тишке под бок. Глянула на него Тишка — и обмерла. Какие там комары! Морда черная, на ней рыло свиное, как у Груши, глаз нет почти, по бокам уши острые, а из пасти — клыки.

Вспомнила тут Тишка поповы молитвы:

— Да воскреснет Бог, — бормочет, — да расточатся врази его…

А сама дрожит мелкой дрожью.

Десмод усмехнулся невесело, острые зубы показал:

— Что, похож на дьявола?

Тишка слово сказать боится, молчит, только про себя Бога призывает.

— А я и вправду кровосос, угадала ты.

Тишка хочет бежать, а лапы к земле прикипели. Смотрит на дьявольскую рожу ухмыляющуюся и не может взгляда отвести. А Десмод вдруг говорит:

— Да ладно, не бойся ты, не буду я кровь твою пить худосочную.

— А что ж ты тогда есть будешь?

— А ничего. Мне все равно помирать без крыла. Ничего, кроме крови, не признаю. Людской крови.

— А комары? — Тишка спрашивает чуть слышно.

— Дрянь. Да и не наловишь их без крыла.

— Так ты говоришь, ты не дьявол?

— Нет. Никакого дьявола нет. Ты в это не верь.

— А Бог есть?

— Не знаю, не видел.

Опять помолчали.

— Слышь, Десмод, — Тишка говорит, — когда у меня лапа болела, меня монах травами вылечил. Ну почти вылечил.

— Ну и что?

— Может, он и тебя вылечит?

Десмод пасть открыл зубастую и этой пастью какой-то свиной звук прохрюкал — должно быть, засмеялся.

— Меня? — говорит, а сам все хрюкает. — Монах?

— Ну да, тебя, монах.

— Да ты посмотри на меня! Он же меня свиньям выбросит.

— У него нет свиней.

— Ну, живым в землю закопает и кол вобьет.

— Он добрый. С людьми не разговаривает, молится, всех тварей жалеет.

— С людьми не говорит?

Задумался Десмод. А потом вдруг усмехнулся почти весело, с этим своим подхрюкиванием.

— А, все равно пропадать, — говорит. — Поехали! Подставляй спину, видишь, я лететь не могу.

Тишка поглядела на него, поежилась, но делать нечего:

— Садись, — говорит. — Только чур не кусаться.

Забрался Десмод ей на спину. Тишка от страха бежит со всех сил — поскорей бы добраться. А Десмод подпрыгивает на спине, крылья топорщит, чтоб удержаться.

Запыхалась Тишка, перешла на шаг. Малость отдышалась, потом спрашивает:

— Слышь, Десмод, а ты сам из каких мест будешь?

— Я из Колумбии. Ты такой страны не знаешь, небось?

— Не, не знаю. Я дальше четвертого Тёсова не бывала. А к нам ты как попал?

— Люди привезли. В клетке.

— Да зачем?

— По ярмаркам показывали, за дьявола выдавали. Целый год. Кровь заставляли голубиную пить. А потом ушел я от них.

— Как ушел?

— Так. Прогрыз клетку.

— А потом?

— Потом в лесу жил. С вашими мышами, которые на комариной диете.