Из старых записных книжек (1924-1947) - Пантелеев Леонид (электронная книга .txt) 📗
...А в ясный день этот берег выглядит совершенно мирным, дачным.
...Ночью в тумане идет пароход. В ясную ночь он идет как созвездие. А в тумане - как млечный путь.
...Даже волны бывают самые разнообразные. Бывают и штормы, и шквалы, и штили, и все это измеряется метеорологическими баллами. Но недавно я подглядел на море совершенно необыкновенную картину. Было довольно тихо. Светило солнце. Но волны шли на берег огромные. Шли они медленно, не спеша и разбивались тоже неторопливо и как-то особенно грациозно. Так разбиваются волны в кинематографе, когда их снимают ускоренной съемкой. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, я нашел объяснение этой необыкновенной, балетной походке волны. Сталкивались два ветра. С берега тоже слегка поддувало. И волны шли как бы на тормозах.
* * *
В солнечный день на берегу, в санаторном парке целый день толпятся "больные" и "отдыхающие". В такой день всегда есть что посмотреть на море. Проходят пароходы. И каждый пароход - и большой и маленький - дает пищу для разговоров. Одесситы - те знают в лицо каждую паршивую шаланду. Им известны не только названия и маршруты судов, но и тот груз, который они везут, и возраст парохода, и фамилия капитана и старшего помощника. А здесь, в санатории, собираются большей частью приезжие. И большей частью люди из сухопутных районов. Познания в навигации у них самые жалкие. Но молчать они тоже не могут. И вот возникают споры: какой, например, тоннаж у этого парохода и какой у этого?
- Двенадцать тысяч тонн, - говорит один.
- Нет, пожалуй, и все восемнадцать потянет, - не соглашается другой.
А третий считает, что не больше десяти-одиннадцати тысяч тонн. Самое большее, с грехом пополам, двенадцать "потянет".
Моя морская фуражка вводит людей в заблуждение. За разрешением вопроса очень часто обращаются ко мне. Не прямо обращаются, - а так поспорят, поспорят, а потом посмотрят в мою сторону: дескать, что скажет компетентный товарищ? И я, не желая срамить свою знаменитую фуражку и поддерживая авторитет флота, никогда не отказываюсь разрешить спор. Люди не виноваты, что они любопытны и что им не привелось обучаться в судостроительных институтах и морских академиях.
Я прищуриваю глаз, прикидываю, подсчитываю и объявляю:
- Шестнадцать с половиной тысяч тонн.
Это, конечно, смело с моей стороны. Я не уверен, что этот пароход вмещает в себя так много угля или сахара. Быть может, там всего одна-единственная тонна. Но - что же поделаешь! Если я скажу "не знаю", людей постигнет двойное разочарование. Во-первых, они лишатся приятного общества старого морского волка. А во-вторых - и это самое важное - пароход уйдет в Турцию, скроется за горизонтом без точно установленного тоннажа. А это - совершеннейшее безобразие, для которого не найдешь прецедента в истории мореплавания...
* * *
В Лермонтовском курорте я принимаю искусственные солнечные ванны. "Высокогорное солнце Баха" называется это жалкое подобие светила, созданного господом богом. Правда, под этим баховским солнцем я загорел. И бронхит мой беспокоит меня несколько меньше. Но загар - какой-то ненастоящий. Вроде румян. Вымылся - и снова разгуливаешь бледный и зеленый. Да и в самом деле где уж Баху тягаться с живым, всамделишным солнцем...
В кабинете, который называется "фототерапическим", лечатся не только люди, не только двуногие. Каждый день из санаторного совхоза приносят сюда кроликов. Жалкие отпрыски зайца, страдающие ревматизмом. Их тоже лечат тем же баховским солнцем. Тут же, где лечат нас: шахтеров, писателей, машинистов и директоров банков. И надо сказать, это не очень приятно. Быть может, это и трогательно, когда рядом с тобой, на соседнем диване лежит привязанный кролик и тихо поскуливает и стонет, точно так же как стонешь ты, когда у тебя разыгрывается колит или режет в печени. Но это "трогательное" настроение быстро исчезает, когда подумаешь о том, что Царь Природы, как видно, не так уж далеко ушел от такого жалкого существа, как серый красноглазый кролик. И кролик, пожалуй, даже выигрывает от такого сопоставления. Потому что он мужественнее тебя. В глубине своей кроличьей души он плюет на всякие колиты и ревматизмы, и его приходится привязывать к этому электрическому стулу. А ты - сам снимаешь штаны и подштанники, развязываешь галстук и - без всякой надежды - ложишься все-таки под это, тобою же самим выдуманное солнце.
* * *
В республиканской газете "Вiстi" напечатана заметка колхозника Зиновия Черного, мужа пятисотницы Христи Черной, награжденной орденом Ленина. Этот человек работает конюхом в том же колхозе, что и его "дружина". Ему нечем особенно похвастаться. И вот он ставит себе в заслугу, что он является мужем такой знаменитой жинки, что в свое время он женился на ней, бесприданнице и сироте. Это было бы смешно и даже глупо, если бы не было трогательно. Черный рассказывает, как жил он до революции. Сам он тоже рано остался сиротой. Ему было шестнадцать лет, а на его попечении находились братья и сестры.
Приходилось "переносити гiрши злиднi, як моiй дружинi. Не було кому нi зварити, нi сорочек постирати". И никак он не мог ожениться. Никто не хотел идти за него. Говорили:
- Та що там iти, як там у хатi, ще такiй старiй та поганiй, тiльки стiни i голих дiтей повно.
"Де б не пiшов, де б не приговорив - усюди, як то кажуть, гарбуз дають".
И у Христи такая же точно судьба. Осталась сиротой в пятнадцать лет. И тоже - когда умерла Христина мати, "залишилось iх семеро сирiт".
Работала она "у курклiв", в батрачках, содержала себя и свое семейство, братишек и сестренок.
Христя была из другого села. Она не знала, что у Зиновия такое богатое наследство. Когда Зиновий собрался жениться, он сказал своим сиротам:
- Ви з пiчки не злiзайте, бо як побачут вас люди, то заберуть вiд нас маму.
До чего же это трогательно.
И вот - "одруживсь я. I треба дiтей з пiчки здiймати. Коли вона подивилась на них, почала горенько плакати: "Що я, з добрих злиднiв вийшла, а ще в кращi увiйшла".
"Та вона, спасибо, не падала духом"...
Ей тяжело жилось с сиротами (и своими и мужними), однако "вона iх не кидала, вирастила"...
Теперь все братья и сестры "дуже гарно живуть": один в Луганске, в железнодорожной майстерне, другой в Красной Армии, третий в Крыму инспектор милиции...
* * *
Шестилетняя девочка, дочь соседки:
- Куда же это папа ушел? Ах, чтоб он помер!..
* * *
В Одессе очень несовершенный узкоколейный трамвай. Вагоны (еще дореволюционные, бельгийские) настолько изношены, что страшно бывает влезать в этот деревянный, расползающийся по швам ящик. Через дырявую крышу просачивается не только дождь. Электрический ток, не сдерживаемый прохудившейся проводкой, свободно гуляет по вагону, по всем его металлическим частям. В таком вагоне нельзя прислониться к решетчатой двери, взяться рукой за поручень или за скобу у окна. А браться приходится, так как - давят, гнетут, прижимают. То и дело в вагоне вскрикивают:
- Ой, черт, - кусается!
- Кондуктриса! Что вы смотрите, у вас же не вагон, а электрический стул!
- А вы галоши на руки наденьте, - советует какой-то благодушный джентльмен.
* * *
В кофейне при гостинице "Бристоль" сидели три иностранных матроса. Турки. Два молодых и один маленький пожилой, пожалуй даже старый. Машинист, вероятно. Пили пиво.
В кофейне играло радио. Какие-то европейские или американские джазы, "мимми" и тому подобное. Турок сердило радио. И вместе с тем интриговало. Как видно, у себя на родине они не слишком часто слушают эту механическую музыку. Один из них - молодой - встал, подошел к замаскированному в стене "динамику" и долго разглядывал его и даже ощупывал. Потом вернулся к товарищам, сел и вдруг - затянул прекрасную турецкую песню. Товарищ его, тот, что помоложе, подхватил. Потом, откашлявшись, запел и старичок машинист.
Это было совершенно замечательно. Я жалел, что не имею никакой музыкальной памяти, не знаю нот и не могу записать этот турецкий народный напев.
