Девочка и птицелет (с илл.) - Киселев Владимир Леонтьевич (читаем книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Достаточно было мне представить себе, что у Витиного папы такие же мечты о работе, как у меня, и я уже покраснела и не могла бы посмотреть ему в глаза. Как это хорошо все-таки, что люди не могут читать мысли друг друга. Иначе жизнь стала бы совсем невозможной.
Но как бы на меня смотрели и Витин папа и Витя, если бы они узнали, что в ту самую минуту, когда мы отъехали от дома, я даже не замечала, куда мы едем, потому что представляла себе, как я в банку, где у нас мокнут полимерные пленки, капнула из пипетки одну капельку раствора обыкновенной соли. И вдруг пленки стянулись, укоротились в несколько раз. Мы в нетерпении вытаскиваем нашу искусственную мышцу, чтобы посмотреть, что с ней случилось. Сначала мы хотим ее растянуть, но она не поддается.
«Что бы это значило?» — говорит Витя и бросает пленки в банку со щелочью.
Пленки на глазах вытягиваются, увеличиваются, как живые.
Мы показываем нашу искусственную мышцу в лаборатории, где работает Витин папа.
«Это все Оля, — говорит Витя. — Это она придумала испытать как катализатор раствор соли».
«Не может быть!» — говорят научные сотрудники лаборатории, а Леонид Владимирович хватает себя за бороду, перехватывая ее пополам, так что нижний конец распускается как павлиний хвост, и говорит:
«Это замечательно! Это удивительное открытие. Можно сказать, событие эпохи. Мы сейчас же проверим его в нашей лаборатории».
Но в лаборатории ничего не получается.
«Сколько вы насыпали соли?» — строго спрашивает Витин отец.
«Я не помню, — отвечаю ему я и сама пугаюсь. — Щепотку. Я ее перед тем не взвешивала».
«Как же это ты? — сердится Витин папа. — А где ты брала соль?»
«В нашей солонке».
«Сейчас же доставить сюда эту солонку!» — командует Витин папа и сжимает рукой конец бороды так, что она становится узкой и острой, как кинжал.
Меня сажают в машину к везут за солонкой. Анализ соли показывает, что она поглотила некоторое количество серебра из солонки, и эти молекулы соленого серебра сыграли свою роль при катализе.
«Это огромная удача, что наши дети сделали это замечательное открытие, — говорит Витин папа и гладит бороду так сильно, что она загибается за подбородок наподобие шарфика. — И уже совсем недалеко то время, когда в воздух взовьются бесшумные птицелеты…»
«А может быть, — подумала я, — Леонид Владимирович, который ведет сейчас машину и держит руль с такой силой, словно у него вырывают этот руль из рук, думает в эту минуту что-нибудь похожее на то, что думаю я, или даже то же самое. И это помогает ему переживать трудности и справляться с неудачами»…
Мы ехали по шоссе мимо новых улиц, на которых было, наверное, строящихся домов столько же, сколько уже построенных, и мимо огромного домостроительного комбината, на котором, как рассказывал мне папа, готовят теперь целые комнаты, а на месте их только составляют, как дети составляют домики из кубиков, и мимо озера с очень холодной и очень тяжелой водой, над которым со всех сторон тесно, почти вплотную друг к другу, стояли рыболовы.
Витя и его папа, очевидно, уже не первый раз ездили этой дорогой, они совсем не смотрели по сторонам и все время молчали, только раз Витя сказал: «Нужно сменить фильтр», а Леонид Владимирович в ответ кивнул головой.
И мне тоже стало неинтересно смотреть по сторонам и захотелось, чтобы мы уже скорей куда-нибудь приехали.
Мы подъехали к лесу, и Леонид Владимирович свернул с шоссе на песчаную лесную дорогу. Меня подбросило, машину затрясло. Витин папа остановил машину и коротко сказал: «Поменялись».
Он подвинулся вправо, а Витя перелез через его колени и сел за руль. Витя сразу же перевел рычаг скоростей, и машина медленно тронулась. Я посмотрела на спидометр — стрелка показывала 30 километров. Но машину все равно очень бросало. И Витя, и Витин папа на меня ни разу даже не оглянулись.
Но мне казалось, что оба они все время помнят, что я сижу сзади и что это они мне показывают, как хорошо Витя научился водить автомашину, хотя до шестнадцати или восемнадцати лет, я не помню, автомашину водить запрещают.
Так мы и ехали сначала по лесу, а потом побыстрее по лугу, а потом снова помедленнее по лесу, и я смотрела на золотые красивые листья берез, и на красные листья осин, и на темную хвою, и смотреть на все это мне было сейчас совсем неинтересно, хотя в другое время я бы очень радовалась, что побывала в осеннем лесу.
Так прошел час, начался второй. Если бы это был мой папа и это была бы наша машина, то папа обязательно спросил бы:
«Ну, а теперь, может быть, ты, Витя, хочешь немного поучиться править машиной?»
Или если бы это была я, то обязательно бы сказала:
«Садись, Витя, рядом со мной. Тут в лесу можно ездить я втроем на переднем сиденье. Посмотришь, как я правлю машиной, а потом и сам попробуешь».
Но ни Витин папа, ни Витя ничего подобного не говорили. Они все время молчали, а у меня настолько испортилось настроение, что я стала думать о том, что дело, может быть, не в Вите и его папе, что, может быть, просто, когда человеку принадлежит автомашина, он становится таким безразличным к людям, у которых ее нет.
И я уже жалела, что поехала на эту прогулку, что надела голубые брюки, на которые никто не обратил внимания, и синюю кофточку, и вплела в косички тонкие фиолетовые ленточки, которые почти незаметны, но, если присмотреться, придают особую прелесть волосам и всему.
Тем временем машина снова выехала на шоссе, но уже в другом месте, значительно дальше от города, чем там, где мы съехали в лес. Леонид Владимирович снова поменялся с Витей местами, и мы поехали домой.
Витя первый раз оглянулся на меня и спросил:
— Ну, видела, как я теперь вожу машину?
— Видела, — сказала я. — Очень хорошо. Я не стала говорить, что на такой скорости, с какой мы ехали, водить машину не фокус. Потому что, во-первых, понимала, что по той плохой дороге, по какой мы ехали, быстрее нельзя, а во-вторых, мне хотелось плакать.
Когда мы вернулись домой, Витин папа поставил сначала машину в гараж у него гараж во дворе, это такая каменная будка с широкими дверьми, — а затем мы все вместе пошли к Вите. Я не хотела к нему идти, но Витин папа сказал, что нас ждет торт и если мы не съедим этот торт, а он ореховый и с цукатами, то прогулку нельзя считать завершенной, и я не устояла.
Витя, Сережа, Женька Иванов и я живем в одном доме и учимся в одной школе. Но у всех у нас квартиры в разных подъездах. У нас очень большой дом, и так как он был построен на месте трех старых, то он имеет три номера.
Витя живет на третьем этаже в семьдесят седьмой квартире. Мы вошли в лифт, и я заметила, как Витя оттолкнул руку своего отца и поспешил сам нажать на кнопку подъема. Все-таки в нем еще много детского.
Леонид Владимирович открыл двери своим ключом и остановился на пороге, а мы стали за ним.
В квартире громкими, нечеловеческими голосами кричали женщины. Ни одного слова нельзя было разобрать, и крик был какой-то странный, я бы сказала, какой-то пустой. Я не хочу никого обидеть, но мне думается, что так, должно быть, кричат сумасшедшие. Витин папа побледнел и поспешил в переднюю, а мы вслед за ним.
Витя живет в трехкомнатной квартире. Из передней две двери: одна в комнату налево, которая служит в Витиной семье столовой, а кроме того, там стоит телевизор и туда приходят гости. А другая дверь — в коридор, а там еще две комнаты, кухня, ванная и удобства.
Крики слышались из-за двери слева. Мы вошли в комнату и увидели, что за столом, на близком расстоянии друг против друга, сидят Витина бабушка и бабушка Женьки Иванова, обе красные, возбужденные и кричат друг другу странные вещи.
В этот раз кричала Витина бабушка. Все слова она кричала медленно и каждое слово отдельно:
— А. Скажите. Мне. Пожалуйста. Завтракает. Ли. Ваш. Мальчик. Перед. Тем. Как. Идет. В. Школу.
А Женькина бабушка орала в ответ:
— Я ничего. Не понимаю. Какой завтрак? Я говорю не про питание. Я говорю про воспитание.
