Лягушка - Евгеньева Лариса (Прус (читать книги полные .TXT) 📗
Везло Дине и дальше. Калитка была открыта - и ни человека. Она пошла по узкой лесной дороге, и лишь, изгибаясь, дорога чуть свернула в сторону, как исчез лагерь, стих лагерный шум, и Дина оказалась одна среди леса. Среди зеленого храма. Так, выдрючиваясь, называла лес Римма. Но честное слово, сейчас это определение казалось Дине не таким уж и глупым. Покой и умиротворение были разлиты вокруг, а повсюду щебетала, звенела, перекликалась, шуршала вечная, лесная, своя жизнь...
Но не было покоя у Дины на душе. Сначала зеленый этот храм вроде бы и подействовал на нее, снял спазм, стоявший в горле еще с той отодвинувшейся, казалось, на сто лет назад минуты, однако взамен этого плаксивого, в любой миг готового взорваться рыданиями состояния надвигалось другое: мрачное какое-то, хмурое и тяжелое. И лишь только за редеющими деревьями мелькнула насыпь, а вдали послышался гудок электрички, как это состояние оформилось в беспощадную и ясную мысль.
А он?! Так и будет жить себе да поживать? Вроде ничего и не случилось! Ничего абсолютно?!
Но ведь случилось! Случилось! Он должен запомнить это на всю свою жизнь. Позор и предательство навсегда должны остаться на нем клеймом. "Подлецам надо мстить, - сказала она себе, - страшно мстить!" Но как? Этого она пока еще не знала.
Запыхавшаяся, с колотящимся сердцем вбежала Дина на территорию лагеря. Конечно, она опоздала. Все давным-давно пообедали, пошли на тихий час, ее надпись уже увидели, и сейчас в лагере паника.
Однако Сева-вожатый, вроде бы и не собираясь снаряжать погоню, сидел на скамейке у спальни, то ли вырезая что-то перочинным ножом, то ли просто строгая чурку.
- В медпункте была? - спросил он, подняв голову.
Дина кивнула.
На цыпочках она вошла в тихонько посапывавшую спальню - свежий воздух действовал лучше всякого снотворного - и пробралась к подоконнику. Надпись была на месте, просто ее никто не заметил. Дина послюнила палец и размазала надпись.
На следующий день показывали кино. Он - теперь у него не было имени, - вдруг подсел к Дине. Она посмотрела на него, как на пустое место, а он, похоже, принял это за какой-то знак примирения и обрадованно забормотал о своем осточертевшем братце.
- Знаешь, вчера получил письмо от Тарасика, ну, не сам он писал, конечно, а бабка, он только палец приложил, намочил в чернилах и шмякнул печать. Такие там хохмочки, слушай! Бабка поит его парным молоком. "Пей, говорит, - это молочко просто от коровки". А Тарасик: "Бабушка, а от какого зверя кислое молоко?" От какого зверя!
Дина неопределенно кивнула.
- А однажды утром бабка говорит: "Сегодня мне приснился твой братик!" Я, значит. А Тарасик: "Ой, бабуся, как жалко, что я не лег к тебе в кровать, тогда бы и мне он приснился!"
Было похоже на то, как она когда-то подсела к нему и стала рассказывать про Лёку, - но нет, все было иначе.
Погас свет, пошло начало журнала, он наклонился к ее уху и прошептал:
- Не сердись.
- Я не сержусь, - сказала она чужим голосом.
- Правда не сердишься?
- Правда.
Назавтра они продолжили репетировать "Отелло". Конечно, все уже было не так, раз даже Света Савельева сказала:
- Лады, старуха! Будут тебе "звуки животных" на костре. Молодец, что уже не лижешься с Маратиком!
- А когда я с ним лизалась? - хмуро поинтересовалась Дина.
- Извините, если что не так, - тотчас слиняла Света. - Я ведь в переносном смысле.
Отчего-то даже такая задира, как Света, не захотела с ней связываться. Вроде бы на ней висела табличка, словно на трансформаторной будке: "Не трогай! Убьет!"
Один лишь Марат этого не видел. Или не хотел видеть. Она репетировала, разговаривала с ним, даже смеялась его шуткам, а в голове гвоздем засела одна-единственная мысль: "Как?! Ну как ему отомстить?!"
- Почему ты ни разу не спросила... ну, чего ради мне взбрело в голову с этой сценой из спектакля?
Отрепетировав в последний раз, они возвращались в лагерь со "своей" поляны. Прощальный костер - завтра. Репетиции окончены.
Дина молча пожала плечами. Тогда она была счастлива, что ему это "взбрело", а сейчас... Не все ли равно.
- Я тебе скажу, я никому не говорил, никто не знает, ни один человек. Только тебе. Потому что, знаешь, ты настоящий друг.
Он говорил путано и сбивчиво, как о чем-то необыкновенно важном.
- Для меня это будет самый настоящий Рубикон. Знаешь, что такое Рубикон?
- Знаю. Река. "Рубикон перейден, - сказал великий полководец Юлий Цезарь. - Обратно пути нет".
- Вот именно. Обратно пути нет.
- Что-то я не поняла. Ты объясни, если хочешь.
- Конечно, хочу. Ты знаешь, я... В общем, ну, как тебе сказать... Я хочу стать артистом! - выпалил он.
- Подумаешь, тайна, - небрежно сказала она. - Многие хотят. Только не я.
- Честно?
- А то как.
- Ну а для меня... просто смысл жизни, и все! Серьезно.
Он взглянул на нее с коротким смешком, но по глазам было видно - да, серьезно.
- Понятно. Значит, блеснуть решил. У тебя вообще-то ничего получается.
- Да не блеснуть, не блеснуть! Все наоборот. Я ведь не просто так сказал - Рубикон. Если у меня бы все по-человечески было...
- А как у тебя?
- Знаешь, я боюсь.
- Кого?
- Ну, публику, народ. Зрителей, в общем. Читаю, репетирую, ну, один человек, два или даже три - все ничего. Все хорошо, хвалят меня, я и сам вижу, что ничего, есть, как говорится, данные... Но только выхожу на сцену - все. Конец мне, понимаешь?
- В каком смысле? - уточнила она.
- Да во всех. Словно в пропасть лечу.
- Текст забываешь?
- Текст забываю, руки-ноги, это самое... отнимаются, в голове каша. Ну и тэ дэ.
- Понятненько... - протянула она. Что-то наклевывалось. Что-то оч-чень любопытное...
- Ты хочешь спросить, зачем я еще и на этот костер полез?
- Хочу, - кивнула она.
Действительно, чего это ради лезет он на костер? Джордано Бруно подумать только!
- Потому что это - последний шанс. Самый последний, ясно тебе?
- Ну, почему?
- Да потому! В школе я уже оскандалился два раза. Провалился с треском! Третий раз, сама понимаешь...
Она согласно покивала.
- В Доме пионеров, в кружке, - тоже. Попросили меня из кружка. Почти. Предложили реквизит разный делать, костюмы - а на кой они мне? В общем, последняя надежда. Понимаешь, я должен в себя поверить. Убедиться, что могу. Ты не думай, я не просто с бухты-барахты. Я аутотренингом занимаюсь - знаешь, что это такое?
- Ага. "Я сильный и смелый, я лучше всех, я всех талантливее..." Ну, внушил себе это?
- Почти.
- Ты что, и правда так сильно хочешь в артисты? - спросила она недоверчиво. - А если не выйдет? Все равно придется стать кем-то другим.
- И ты туда же! - воскликнул он почти что с мукой. - Все равно как моя мама: все профессии важны, все профессии нужны. Не будешь, сынуля, артистом - будешь кем-нибудь другим, не менее уважаемым: педагогом, инженером, врачом, поваром, наконец! А я не хо-чу! Понимаете вы все?!
- Ну не ори ты так!
- Я не ору. Вот ты - кем ты хочешь быть? Ты уже решила?
- Ну, не точно... Филологом, в общем. Можно преподавать, можно журналистом, могу даже в иняз, я английский хорошо знаю...
- Вот видишь. Тебе все равно. А мне - нет. Способны вы это понять?!
- Да понимаю я, в чем дело. Хочешь - ну и хоти. Не жалко. А почему все-таки ты сказал, что это последняя надежда?
- Понимаешь, - сказал он уже спокойнее, - просто я решил: если и на этот раз ничего не удастся, значит, я и правда для этой профессии не гожусь. Ведь хотеть - это одно, а мочь - совсем другое, правда? Но я думаю, что сыграю. Шекспир хороший писатель, правда?
- Ничего, - кивнула она.
- У него выигрышные роли, я в театральный на экзамен обязательно из Шекспира приготовлю. Ты хорошая партнерша, правда. С тобой легко. Может, вместе в театральный?
