Инженеры - Гарин-Михайловский Николай Георгиевич (чтение книг TXT) 📗
С генералом генерального штаба не так просто было увидеться. Надо было явиться в приемные часы и ждать очень долго, пока ввели Карташева в кабинет генерала.
Генерал принял Карташева стоя. Это был средних лет генерал, нервный, стройный, с красивыми глазами.
- Чем могу быть полезным? - встретил он Карташева, слегка выправляясь и поправляя свои аксельбанты.
Карташев начал объяснять.
Генерал слушал непривычную для его слуха речь штатского и, морщась, так всматривался в Карташева, точно ему были уже известны все его похождения с румынкой.
Когда Карташев кончил, он чувствовал, что никакого впечатления на генерала не произвел, почувствовал вдруг, что все то, что он сообщил генералу, - теперь уже не важно, а важно что-то другое, чего он, Карташев, не знал.
А может быть, генерал только делал вид, что слушал, и теперь, когда Карташев кончил, он, захваченный врасплох, был в затруднении, что ответить.
- Оставьте это письмо и эти бумаги у меня, - сказал генерал, - я должен над всем этим подумать, и приходите ко мне через три дня.
От генерала Карташев отправился к бывшему главному инженеру.
Тот махнул рукой и сказал:
- Не думаю, чтоб и через три дня он ответил вам что-нибудь путное: они ведь совершенно не в курсе дела, не понимают нас, штатских, и считают, что дело может только идти с людьми военными. Дай бог, чтобы я был плохим пророком, но я боюсь, что он начнет у вас ломку на свой военный лад.
Через три дня, когда Карташев явился опять к генералу, тот принял его уже в общей приемной и, едва протянув руку, лаконически сказал:
- Отправляйтесь к месту своего служения.
Карташев растерянно, виновато поклонился и поспешно вышел.
На улице он вздохнул всей грудью и подумал: "Довольно глупо все это, однако, вышло".
"Да, глупо, глупо", - досадливо твердил он себе, идя по красивым, оживленным улицам Букарешта. Сновали всех оружий военные, дамы, все почти такие же, как и его румынка, с черными и серыми глазами, смуглые, с роскошными черными волосами. Одни немного красивее, другие хуже, одни в экипажах, другие пешком. Военные жизнерадостные, возбужденные, хозяева жизни. Это так сильно и впервые почувствовал сегодня Карташев, считавший до сих пор, что высший приз жизни - его инженерный мундир, доставшийся ему как-никак неизмеримо большим трудом, чем всем этим господам их мундиры. И какое-то злобное чувство закипало в его душе.
Когда он сообщил бывшему главному инженеру результат своего свидания с генералом, он сказал:
- Этого надо было ожидать. И все это только потому, что вы штатский: нет доверия штатским, - у них нет энергии военного, нет дисциплины военного, они не люди. И нас спасает только то, что среди военных нет еще никого, кто сколько-нибудь знает наше дело, и поэтому на эту войну всем инженерам, сидящим на действительном деле, опасаться нечего, пока только нас, старших, власть имеющих, они прогонят, но к следующей войне они подготовятся, и во всех этих железнодорожных батальонах наши инженеры скоро уступят место военным... Спасет вас и то еще, что ваша дорога все-таки частная, а посмотрите, что делается на Фраштеты Зимницкой: там наши инженеры, уже прикладывая руку к козырьку, рапортуют: "Доношу вашему превосходительству, что на вверенной мне дистанции все обстоит благополучно" и так далее.
- Что ж мне теперь делать? - спросил Карташев. - Ехать?
- Конечно. Отпишите Савинскому все, я на днях еду в Одессу, отвезу ему письмо ваше и сам расскажу ему.
Так Карташев и поступил, выехав на другой день по железной дороге в Галац.
Он был очень тронут тем, что румынка приехала проводить его. Она была очень в духе - получила письмо от мужа. Он отличился в сраженье, получил орден и назначен батальонным на место своего убитого начальника.
- Если так дальше пойдет, он может воротиться генералом. О, тогда со мной будет другой разговор: тогда кто угодно будет себе считать за честь быть другом дома.
Карташев поинтересовался, как ее друг дома отнесся к подаркам.
- Я их покажу ему, когда ты уедешь, иначе, сгоряча, он может наделать тебе много неприятностей. Я, конечно, ему не скажу об наших настоящих отношениях, скажу, что просто так себе ты поухаживал за мной, и в конце концов он и сам будет доволен, так как твои подарки припишут ему.
- Я никак не мог предположить, что ты приедешь на вокзал... Впрочем, постой: я купил было для сестры брошку...
- Нет, нет... больше не надо, не надо... Я ведь даже не смогу и поцеловать тебя больше за нее.
Но Карташев настоял, пошел в свое купе, куда звал и румынку, но она отказалась идти, и принес брошку.
- Право, это так мило с твоей стороны, ты такой добрый, и я очень и очень жалею, что ты уже уезжаешь... Постой... и я тебе дам на память...
Она торопливо порылась в своем ридикюльчике, достала маленькие ножницы и незаметно отрезала ими кончик локона сзади на шее.
Передавая Карташеву, она шепнула, вспыхнув:
- У меня больше всего в памяти осталось, когда ты, помнишь, целовал мою шею...
Карташева тоже обожгло вдруг это воспоминание об этом смуглом, красивом теле с густой черной растительностью на шее, и, когда уже поезд мчался по обработанным полям благословенной Румынии, он еще долго, держа в руках кончик локона, переживал недавнее прошлое. А потом он распустил зажатую руку, и волосы локона мгновенно исчезли, подхваченные ветром. А с ними стал блекнуть и образ румынки, и когда он приехал в Рени, то от румынки не осталось больше никаких воспоминаний, точно никогда ничего и не было у него с ней.
Мастицкий, больной, раздраженный, встретил Карташева очень негостеприимно.
- Черт их знает! Набрали этого народу и не знают, что с ним делать. Тут для одного нет работы, а они еще вас прислали.
Борисов, впрочем, предупреждал Карташева, что Мастицкий злой и ревнивый работник, поэтому слова его не очень огорчили Карташева.
И действительно, чрез несколько дней уже Карташев был завален работой выше головы, и, при всем нежелании, Мастицкий должен был, как за невозможностью вообще справиться с такой массой дела, так и за болезнью своею, уступить Карташеву много дела.
Хуже всего донимали Мастицкого ужасная дунайская лихорадка и глаза. Эти глаза - сперва один, потом другой - гноились, и Мастицкий начинал уже плохо видеть. Ему грозила слепота, если он не уедет серьезно лечиться в такие места, где имеются доктора-специалисты. Но он упорно, несмотря на настойчивые советы и местного доктора, и товарищей из управления, не хотел ехать в отпуск.
