Ватага 'Семь ветров' - Соловейчик Симон Львович (бесплатная библиотека электронных книг .txt) 📗
Как он уговаривал Романа, как гипнотизировал его, как объяснял ему, что такое человек и что значит "руки-ноги дрожат", - передать это невозможно. Но дело кончилось тем, что Роман совершил этот непонятный ему поступок, о котором он очень жалел в первые минуты и которым с каждым днем все больше гордился. Ни с того ни с сего отдал почти все свои капиталы, с таким трудом и с таким риском собранные. Просто так отдал, без всяких договоров. Протянул свой сотенный билет: "На, и сдачи не нужно!"
Ну ладно, отдал и отдал, подумаешь! Деловой человекДругую сотню наживет, и не одну.
Но получилось так, что с этого дня у Романа Багаева внезапно пропала страсть к накоплению денег. Неинтересно ему стало деньги копить...
Вот что такое "само собой" Алексея Алексеевича Каштанова, если кто еще не понял.
* * *
Сначала была паника: "Пропал мальчик!" Потом Костя рассказал все Каштанову. Большинство в классе сошлось на том, что Лапшин немножко не в себе, и некоторые заявили, что они давно знали это.
Но удивило ребят отношение Алексея Алексеевича и Елены Васильевны: ни слова они не сказали. Даже за прогул его не осудили, как будто это нормально: исчезать из школы посреди учебного года. "Мог бы и каникул дождаться", - одна Наташа Лаптева осудила Леню.
Смеялись над Лапшиным, судачили... А все-таки немножко и гордились им. Как будто он один за всех на Мышкову поехал, как будто они послали его.
...А Елена Васильевна все-таки вернулась к речке Мышковой. На очередном уроке она стала опять рассказывать про давно пройденных "Отцов и детей" Тургенева.
- Посмотрите, ребята, - сказала она. - Вот он умирает, этот волк Базаров... Помните, мы говорили с вами:
это Тургенев его в одном письме так назвал - волк Базаров. Волк... Затравленный волк.. И о чем же он говорит, умирая? Давайте почитаем еще раз эту сцену... Я только вчера обратила на нее внимание, когда думала о рассказе Лени Лапшина... Почитаем, - Каштанова открыла страницу. Последние слова Базарова были такие:
"Я нужен России... Нет, видно, не нужен... Да и кто нужен?"
В классе стало совсем тихо. Девятый без буквы давно научился различать, когда Каштанова просто приходила в класс, когда она "давала урок", как она торжественно говорила, и когда она поднималась до чего-то очень ей важного. В первом случае в классе была сносная тишина, во втором случае тишина, в третьем - абсолютная тишина.
- Ребята, - продолжала Каштанова. - Последняя - и первая, и главная тревога этого прекрасного человека:
нужен ли он России? Многие из вас размышляют: кем они станут? Кем я стану? Это правильно. Некоторые, я знаю, идут дальше, думают: каким я стану? Это хорошо. Но главный вопрос человека - не о себе, не о том, кто я, и даже - какой я... Главный, мучительнейший вопрос - нужен ли я России? Что я дам ей своей жизнью?
Вечером они встретились, как всегда, - Костя, Игорь, Сережа, Паша и Саша Медведевы. Было зябко, нейлоновые куртки, в которых они ходили всю зиму, плохо грели их. Звезды, яркие, тусклые, близкие и далекие, в огромном множестве, без названий и без порядка, просто звезды - молча следили за ребятами с высоты. Когда-то, незадолго до рождения наших героев, была книжка под названием "Звездный билет" - ею зачитывались отцы наших героев, о ней шумели и спорили, и появился даже термин "звездные мальчики". Никто из семьветровских книжки той не читал. Они так же всматривались в звезды, но звезды у них были свои. Говорят, у каждого человека своя звезда. Но и у каждого поколения свои звезды - это несомненно.
Поздним ветреным вечером несколько ребят продирались сквозь огни звездных миров в небе и сквозь огоньки домашних миров, скрытых за окнами одинаковых девятиэтажек.
- Да ну! - прервал молчание Сережа Лазарев. - Что такое? - Он даже головой помотал, стряхивая с себя наваждение. - Дана тебе жизнь - и живи, и нечего там!
Не совсем ясно выразил он свою мысль, но все поняли Сергея. Им всем хотелось бы отчасти и вернуться к той прежней, легкой и легкомысленной жизни, которая была у них до этого года. Они много приобрели за этот год, но ведь и потеряли же... Легкость, легкодумье. Жить им стало труднее.
- Человек сам себя огорчает, - говорил Сергей. - Я заметил: больше всех человек сам себя огорчает. А зачем?
С Сережей не спорили, не хотелось. Они все, хоть и поразному, смотрели на бесчисленные звезды и на огни входивших в моду оранжевых абажуров - и там и здесь огни эти мерцали, светили и сияли сами по себе и, казалось, не .нуждались в них - в Косте, в Игоре, в Сергее, в Паше и Саше... "Нужен ли я России? Кто ей нужен? Как сделать, чтобы она во мне нуждалась?" - не этими словами, но примерно так думал Костя. Те, на Мышковой, к которым уехал Леня Лапшин, те были нужны... А он? А сейчас? Косте хотелось сказать друзьям что-то такое ясное, чтобы все им стало понятно раз и навсегда. Но что? Опять он не знал, не было у него такой идеи, а без идеи Костя говорить не любил. Он ничего не говорил, только смотрел на звезды, и на огни в * домах, и на товарищей своих.
Братья? Может быть, этим он. Костя, нужен России - чтобы все братьями вокруг были?
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ПРЕКРАСНАЯ ПРОША
ПРОШЕЛ ТРЕТИЙ, ПОТОМ четвертый коммунарский день; прошли такие же дни в восьмых и даже в седьмых классах - их проводить было гораздо легче, потому что был опыт и были помощники - ребята из девятого класса. Старшенькие, как говорила Фролова, действительно становились старшими в школе - их все знали, их любили, им подражали, и появлялся дух школы, дух этой школы. Усилия Каштанова, направленные поначалу только на старших, теперь сказывались во всех классах, и учительская признала, что Алексей Алексеевич был прав, когда почти все свое время проводил в девятом без буквы классе, и отнюдь не только для того, чтобы помочь жене, делал он это.
Все было хорошо. Уже готовились к большому трехдневному сбору на весенних каникулах, вместе с восьмиклассниками и семиклассниками; уже догадались, что на этом сборе создадут смешанные компании во главе с "урюками", "изюмами" и "курагой". Фроловой не нравились эти названия, она была недовольна: "Ну что это такое? Ну что за "курага"? Никому и не расскажешь!" Но Каштанов настаивал: придумали сами, сложилось само собой, и пусть так и будет, пусть сохраняется этот дух вольности и необязательности!
Словом, все было хорошо, но Каштановы никак не могли понять: что же это у них получилось? Что это изобретено? Как будто игра - но слишком серьезно для игры и по содержанию, и по значению, и по своим последствиям.
- Я бы сказала, - размышляла Елена Васильевна, - но боюсь... Знаешь, на что это похоже? По-моему, на театр...
- На театр?
- Да, на театр... Но не на тот театр, каким мы его представляем себе с пьесой, сценой, актерами и зрительным залом, - а на какое-то старинное или новейшее?- массовое действо... Действо., в котором нет актеров - одни зрители, и нет зрителей - одни только актеры...
- А что? - говорил Каштанов. - Не будем бояться слов, если они помогают что-то понять.
Действительно, коммунарский день давал всем то чувство очищения и обновления, которое прежде они испытывали только в театре, да и то редко. Когда начинался безумный этот день и вихрь событий захватывал всех, то отлетали, как шелуха, привычные формы поведения. Ребята - и Каштановы вместе с ними - переставали помнить себя. Исчезали сдерживающие человека путы, падали они, и при строжайшей, невиданной прежде дисциплине, все чувствовали себя свободными, как никогда. Неприлично было только одно - не участвовать, оставаться зрителем, не поддаваться общему духу и духу общности. Каждый старается обрадовать всех, никто не ищет радости только для себя-и потому все "выкладываются", как любил говорить Костя Костромин. "Все на пределе, иначе зачем?" - повторял он. А если человек выкладывается, если он на пределе, он становится самим собой. Невозможно, работая на пределе сил, думать еще и о том, как ты выглядишь.
