Большая игра - Гулев Димитр (бесплатная библиотека электронных книг .txt) 📗
Надписи сделал Паскал.
— Сем. Астарджиевых, — сказал Чавдар, как только они поднялись на площадку. — То есть мы, вторая половина семейства Астарджиевых.
Паскал посмотрел на брата в надежде, что тот похвалит его за старание, но понял, что Чавдар думает о чем-то своем, и подавил вздох огорчения.
За стеклянной дверью раздался резкий звонок.
— У меня есть ключ. — Паскал показал на карман.
Чавдар снова настойчиво позвонил.
Послышались легкие шаркающие шаги. За толстыми стеклами мелькнул чей-то силуэт.
Паскал взял брата за руку.
Створка двери открылась.
— Разве у вас нет ключей?
Мать вопросительно посмотрела на сыновей. Она была худенькая, с увядшим лицом, гусиными лапками морщинок у светлых глаз и опущенными уголками губ.
— Ключи есть, — резко ответил Чавдар. — Но мы хотим, чтобы мама нас встречала. На пороге.
Мать выпрямилась и застыла на миг, потом повернулась и так же легко, скользящими шагами пошла на кухню. Слева находились две комнаты с окнами на улицу и темная прихожая.
От свежеокрашенных дверей, окон, стен, полов все еще шел запах краски, олифы и скипидара, в углах лежали неразобранные узлы с вещами, и от жилья веяло какой-то пустотой, беспорядком, будто хозяева еще не решили, куда что поставить.
Только кухня была обжита: новенькая электрическая плита, новые белоснежные шкафчики. На их фоне, правда, сразу бросалось в глаза желтое пятно старого холодильника. Повсюду на кафельных плитках, на блестящих стенках шкафчиков были наклеены веселые цветные картинки — целая серия похождений зайца и волка из мультфильма «Ну, погоди!».
Наклеил их Паскал.
И опять Паскалу захотелось, чтобы Чавдар его похвалил или хоть улыбнулся, но тот исподлобья, напрягшись следил за матерью.
В белой уютной кухне братьев ждал накрытый обеденный стол. Голос матери прозвучал ласково и примирительно:
-: Вы же знаете, отец в это время спит, могли бы открыть дверь своими ключами.
Чавдар порывался что-то сказать. Паскал всем своим существом почувствовал: сейчас брат скажет что-то резкое, злое. Дернув его за руку, Паскал умоляюще прошептал:
— Чаво!
Брат хмуро посмотрел на него.
— Смотри! — Паскал показал на боковой фасад соседнего дома с окнами, расположенными точно так же, как у них. — Как раз напротив живет Андро.
Чавдар равнодушно взглянул на соседний дом, но Паскал заметил, как брат хитро подмигнул ему левым глазом, и тут же с полным пониманием добавил:
— Ну, Андро. Из этих, моих новых знакомых.
У плиты спиной к ним, наклонив голову с коротко остриженными волосами (от этого нежная шея казалась особенно худой и девичьи беззащитной), мать подняла блестящую крышку кастрюли, и в кухне запахло чем-то вкусным.
— Подожди! Дай я! — Бабушка хотела сама завязать пояс белого школьного фартука внучки.
— Я сама! — вырвалась Здравка, повернувшись спиной к настенному зеркалу в прихожей.
Прихожая была темная. Сквозь входную дверь, выходившую прямо на улицу, не проникал свет. Весь дом, низкий, теплый, с глубоким погребом и толстыми железными решетками на окнах, почти незаметный среди соседних высоких домов, чем-то напоминал дупло дерева. Задняя дверь открывалась во внутренний дворик. Из погреба тоже можно было выйти во двор по пологой каменной лестнице. А с улицы у двери на стене висела прямоугольная мраморная доска с выдолбленными на ней буквами: «Здесь в 1939–1941 годах собирался нелегальный ЦК Болгарской рабочей партии (коммунистов)».
Имени печатника Крума Бочева, в квартире которого собирался Центральный Комитет партии, не было на табличке. Крум Бочев умер пятнадцать лет назад, но весь квартал называл этот дом его домом. Домом Бочева, где все еще жила семья печатника. Точнее, его вдова, бабушка Здравка, и внуки: третьеклассница Здравка, та самая, что стояла сейчас перед зеркалом — в последнее время она вдруг надумала каждый день ходить в белом праздничном фартуке, — и Крум.
А когда-то давно — ни Крум, ни Здравка этого не знали, но бабушка хорошо помнила то время — все соседи не переставали удивляться: неужели правда, что их сосед Крум — бывший подпольщик? Оказывается, революция готовилась здесь, в их квартале, а им и невдомек! Кто бы мог подумать, что тихий, молчаливый печатник, его скромная хлопотливая жена и их сын Георги, Гошо, как его называли в доме, посвятили жизнь такому великому делу! Сколько их, этих известных и неизвестных героев, о которых теперь пишут! А ведь они бывали, выходит, в их доме!
«Нет, нет, не может быть, — говорили люди в первые годы после победы народной власти, — тут какая-то ошибка. Возможно ли такое? Возможно ли, чтобы истинные герои, революционеры, жили тут, рядом, как самые обыкновенные люди? Ведь они рисковали всем, даже жизнью!»
Шли годы. С каждым годом голова бывшего печатника становилась все белее. Теперь он ходил на работу не в типографию, а в райсовет, и люди, сначала старики, а потом и молодежь, таким его и запомнили: приветливый, седовласый председатель райсовета, любивший вслух помечтать о том, как все вокруг переменится.
Перемены и впрямь происходили, но медленно. На первый взгляд даже незаметно.
А Гошо рос, вместе с друзьями участвовал в первых трудовых бригадах (они строили перевал Хаинбоаз, потом железную дорогу Перник — Волуяк), потом уехал в Ленинград — учиться в судостроительном институте. Целых шесть лет Гошо появлялся здесь только летом. Жильцы дома помнили его: крупный медлительный парень в синей спортивной куртке, с бледным лицом и удивительно ясными голубыми глазами. Многим он уже казался чужим, только бывшие одноклассники вспоминали частенько, какой Гошо прекрасный математик, как успевал решать в уме задачи, пока учитель только диктовал условия. Наверно, теперь это здорово помогает ему в постижении трудной науки кораблестроения, где, само собой разумеется, все должно быть точно вычислено.
Седовласого председателя райсовета уже не было в живых, а вокруг все менялось прямо на глазах. На ближних бульварах выросли многоэтажные здания, и теперь старые высокие дома казались карликами. Поднялись новый вокзал и гостиница, все вокруг принимало другой облик. «Новое! Новое! Новое!» — слышалось на каждом шагу, и уже мало кто помнил старого печатника, седовласого председателя райсовета. Редко вспоминали теперь и о приземистом домишке с решетками на окнах и мраморной доской у входа. Даже стали поговаривать, что домик, того и гляди, снесут и на его месте построят новый жилой дом, но кое-кто утверждал обратное: в старом доме скоро откроют музей. А пока там по-прежнему тихо и незаметно жили бабушка Здравка, ее внучка, та самая, что вертелась сейчас перед зеркалом (что это вдруг она вздумала каждый день ходить в школу в праздничном белом фартуке с широкими лямками?), и Крум. В эти минуты он как раз обедал.
— Здрава, не раздражай бабушку! — прикрикнул Крум на сестру.
— А ты научись жевать побыстрее! — ответила Здравка.
— Иди, а то опоздаешь. Хватит торчать перед зеркалом!
— Буду торчать, — поджала губы Здравка. — Сколько хочу, столько и буду. И не торчу я, а стою.
Услышала ее только бабушка и улыбнулась. Улыбка мелькнула в ее усталых, но молодых, не потерявших блеска глазах. Они всегда блестели так, когда Здравка хотела все сделать сама — ловкая, быстрая, толковая девочка.
«Толковая» — это у бабушки высшая похвала. Скажет про кого-нибудь: «Толковый», — и это значит, что человек не только справляется с любой работой, но и вообще можно на него положиться. И если сейчас бабушка хотела завязать Здравке пояс на фартуке, то вовсе не для того, чтобы ей помочь, а просто лишний раз прикоснуться к внучке, приласкать ее.
— Пять минут второго, Здрава! — крикнул из кухни Крум.
— Слушайся, слушайся брата! — шепнула бабушка. — Он у нас теперь в доме единственный мужчина.
— Не хочу его слушаться! — рассердилась Здравка. С тех пор как она стала ходить в школу, она вслушивалась, как произносится каждое слово. — Я не Здрава, а Здравка!
