Синий город на Садовой (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (книги бесплатно без онлайн .TXT) 📗
Винцент Аркадьевич уже пригляделся и различал иногда позади обезьяны тощую фигурку в черных колготках и свитере и, видимо, в черном чулке на голове. Он был уверен, что это Зинуля. И очень удивился, когда она в конце “обезьяньего” номера тихонько подошла сзади и спросила:
— Ну как?..
— Очень неплохо… Но кто же там все это делает?
— Как кто? Человек-невидимка!
Зинуля была в обычной полосатой кофточке. Она осталась рядом с дедом, когда обезьяна Мокки раскланялась и уковыляла “за кулисы”. А концерт продолжался.
Куклы Барби и Джон лихо исполнили сценку из американского фильма. То есть подрались. И при этом говорили ненатуральными голосами:
— Дорогая, с тобой все в порядке?
— Да, дорогой, сейчас я тебя застрелю!
Винцент Аркадьевич смеялся и аплодировал снова. Но почему-то не отступала беспокойная мысль: “А кто же все-таки этот человек-невидимка?”
Леночка Косицкая?
Но она утром уехала из дома. Винцент Аркадьевич сам видел из окна, как семейство Косицких погрузилось в свой зеленый “Жигуль” и явно отправилось на дачу.
В общем-то ничего загадочного. Зинуля могла пригласить любого из одноклассников или приятелей со двора. Она девица контактная…
После “американцев” было еще несколько фокусов, в том числе пузатый летающий самовар, который Вовка тоже притащил из дома. Самовар рассердился на “волшебника”, грозно летал над его головой и наконец стукнул его медным пузом по чалме. “Волшебник” брякнулся с табурета, задрав ноги в кроссовках китайского производства.
Это был последний номер.
Вовка встал и сказал, что благодарит зрителей за внимание. И добавил:
— Вы, конечно, знаете, что человеков-невидимков не бывает. Здесь просто обыкновенное колдовство, вот и все.
Винцент Аркадьевич зааплодировал с новой силой и выразил горячее (пожалуй, даже слишком бурное) одобрение. После этого ему было предложено удалиться к себе.
Тайну человека-невидимки ему так и не открыли. И он не настаивал. Прилег на диван и улыбался, старый дурень, баюкая в себе тайную мысль, что там был… Глебка.
Ну, что поделаешь, если хотелось так думать? Все равно об этом никто не узнает, а себя стесняться не имело смысла.
А Глебка… он как в прежние времена, присел на край постели и тихонько дышал рядом.
“Ты, главное, не забывай, как был Винькой. А то нам трудно будет узнать друг друга…”
“Я не забываю…”
“Почаще рассказывай ребятам…”
“Я рассказываю. И пишу. Про Рудольфа, про Ферапонта и Петра Петровича мне вспоминать хочется даже больше, чем про всяких лауреатов и академиков, с которыми встречался потом…”
“Про знаменитостей и так известно много… А те, о ком ты сейчас пишешь, они, может, даже интереснее. Только никто этого не знает…”
“Да… например, тихий Никита. Мог бы, наверно, стать знаменитым художником и знатоком народных промыслов, если бы не погиб в пятьдесят третьем. В конце февраля он поехал в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, а вскоре случились похороны Сталина. Его едва не задавили в толпе, он выбрался, но зазевался чуть погодя, на почти пустой улице, и попал под машину. Умер в больнице… Та золотистая рамка, где ребячьи снимки, его работа…”
Винцент Аркадьевич задернул штору и закрыл глаза. И подумал, что надо будет рассказать ребятам о подвигах Ферапонта.
Эта история началась с таинственных пропаж.
ТАИНСТВЕННЫЕ ПРОПАЖИ
Кудрявая уехала в Ленинград. Со своей мамой. Винька проводил их до вокзала и взгрустнул. Тем более, что его мама тоже уехала. Оказывается, на работе ей полагались еще несколько свободных дней, в счет отпуска, который она “не догуляла”. Она выпросила их у начальства и укатила в Сухую Елань, к отцу.
А почему не поехать? Ремонт закончился, осталось только просохнуть покрашенным полам. О Виньке — забот никаких, все равно он днями и ночами пасется у Людмилы. Там, на Зеленой Площадке, у него и приятелей больше, чем здесь, на улице Короленко.
Винька просился с мамой. Тоже ведь соскучился по отцу! Но мама объяснила, что детям туда нельзя — военный объект. Будто он, Винька Греев, американский шпион!..
Чтобы Винька не печалился, Ферапонт снова дал ему контрамарку. Но второй раз оказалось не очень интересно.
Лучше всего было по вечерам. Уютно так. Все жители “таверны” собирались на кухне. Здесь пахло подгорелым луком и клеем от Никитиных шкатулок и рамок. У потолка горела яркая лампочка под эмалированным колпаком — как на уличном столбе. Загадочной пещерой темнел зев покосившейся русской печи. Блестел в углу медный оклад иконки.
Тетя Дуся грузно усаживалась за стол, говорила, что “всё это грехи, ну да чего уж теперь”. И спрашивала:
— Катерина, где он мешок-от с бочонками?
Тете Катя доставала увесистый ситцевый мешочек в котором постукивало. И голосила через все комнаты:
— Лю-у-у-да! Ви-и-нька! Айда играть!
Винька шел. И Людмила шла. Ей вообще-то хотелось чего-нибудь повеселее: в кино на вечерний сеанс или в Городской сад. Но она считала, что это нехорошо, пока Николай в командировке. Да и Галку оставлять без материнского присмотра на ночь глядя было боязно.
Женщины рассаживались у стола. Винька — на подоконнике открытого окна. Он оказывался как бы на границе двух пространств: слева — кухня с ее запахами и желтым светом, справа — “палуба”, овраг и закат над темными крышами.
Тихий Никита оставался на своей узкой койке между печкой и дверью. Он редко играл. Чаще возился с цветной соломкой и клеем. В те вечера он из блестящих соломенных квадратиков составлял на фанере прекрасную картину “Салют Победы в Москве”. На картине были кремлевские башни, Мавзолей, множество человеческих фигурок, а больше всего — гроздьев ракет с серебристым дымом и широких голубых лучей от прожекторов, которые скрещивались над площадью и собором Василия Блаженного.
Роскошная была картина — шириною чуть не метр и вся такая сверкающая. Понятно, что отрываться от этой работы не было Никите никакого резона. Он только поглядывал на всех из-за фанеры и тихонько смеялся, если в игре случались забавные перепалки или путаница.
Вытаскивать из мешка бочонки и выкрикивать числа чаще всего поручали Виньке. Он это делал звонко и с удовольствием. У многих чисел были прозвища. Одиннадцать — “Барабанные палочки”, двадцать два — “Гуси-лебеди”, восемьдесят восемь — “Вагонные колеса”. Ну и так далее.
Винька нашаривал и выхватывал очередной бочонок, вскидывал над головой:
— Сорок восемь — еще просим!.. Дед — девяносто лет!.. Тридцать три — нос утри!..
И если были на его картах такие цифры, ставил бочонок на нужную клетку.
Остальные закрывали клетки кто чем — орехами, денежками, пуговицами. Главное было — не пропустить число.
— Винька, окаянный, ты чего как из пулемета! — по очереди обижались тетушки. — Давай не так быстро!
— А вы не зевайте! Зачем набрали столько карт!.. Семнадцать — красна девица!.. “Кол с картошкой”! — (Это значит десять.)
Чем больше у тебя карт, тем больше надежды выиграть. Но каждая карта стоила пятачок. Сколько их взял, столько пятаков ставь на кон. Риск… А где риск, там азарт!
Если закрыл все числа в нижнем ряду — кричи “баста!” и греби деньги с кона. Если закрыл средний ряд — твоя половина кона. А если “баста” на верхнем ряду — гляди, чтобы не поколотили. Потому что в этом случае никому никакой выгоды и все, кроме тебя, должны добавлять на кон еще по пятаку…
С некоторых пор стал играть и Ферапонт. Садился на углу стола, лицом чуть не ложился на карты, следил за числами молча и с колючим напряжением. Выигрывал он часто. И сразу быстро, сердито греб к себе пятаки.
А однажды принял участие и Рудольф Яковлевич Циммеркнабе. Посмеиваясь, присел к столу, взял три карты и сразу начал фокусничать: щелкнул пальцами и показал на открытой ладони бочонок с числом сорок четыре. Щелкнул снова — и нет бочонка.
