Тайной владеет пеон - Михайлов Рафаэль Михайлович (читаем книги TXT) 📗

8 августа Кастильо Армас открывает в столице вто­рую серию облав на «красных». В тюрьмы заключа­ются служащие демократических учреждений, создан­ных при Арбенсе, прогрессивные журналисты, учи­теля, владельцы кинотеатров, разрешавшие у себя де­монстрацию советских, чешских, даже мексиканских фильмов.

10 августа хунта, упразднившая конституцию и разо­гнавшая парламент, выпускает свой «политический ста­тут». Хунта заявляет, что, «пользуясь свободно выра­женным желанием народа», присваивает «исключи­тельно себе» всю законодательную и исполнительную власть и заявляет, что в государственных учреждениях не могут работать служащие, заподозренные в сим­патиях к коммунистической идеологии. «Публикуй­те и исполняйте!» — заканчивалось послание, и по стране летят черные списки: сотни чиновников, почто­вых работников, учителей, врачей выбрасываются на улицу.

11 августа Армас объявляет о роспуске четырех политических партий и пяти профсоюзов. Первыми разгоняются профсоюзы учителей и железнодорож­ников.

16 августа за решетку отправлена большая группа курсантов военных училищ, замешанных в восстании.

22 августа становится известно, что 120 кофейных участков и 107 ферм, полученных крестьянами соглас­но реформе в центральной кофейной зоне, изъято армасовцами обратно в пользу крупных землевладельцев и частных компаний, причем оказавшие сопротивление избиты и арестованы.

31 августа семнадцать сторонников прежнего ре­жима, в том числе филателист — собиратель марок — и поэт высылаются в концлагерь «Колония Петен».

Хунта готовит декрет о запрещении под страхом казни любой организации, хотя бы отдаленно связан­ной с компартией. Хунта подписывает военное согла­шение с США, и удивленные гватемальцы узнают, что их маленькая армия по существу становится еще одним батальоном северной державы, а их плодородная зем­ля — заурядным полигоном.

Декрет за декретом вылетают из президентского дворца...

Все это походило бы на бред сумасшедшего, если бы не затрагивало тысяч жизней и судеб. Столица плачет и смеется. «Молочные реки сеньора Армаса почему-то красные», — острота, пущенная в одном из кафе, облетает весь город. Полиция ищет остряка, но среди трехсот тысяч жителей трудно найти того, кто засмеялся первым. Притом из кафе, что напротив, летит новая шутка, и довольно злая: «Фуражка и любовь к гватемальцам у сеньора Армаса всегда набекрень». Фат со скошенной тульей фуражки подкушен крепко. Гвате­мальцы продолжают издеваться, фат — свирепствовать.

Американский посол с иронией спросил, много ли молодых гватемальцев готово отдать жизнь за своего президента. И, когда подвернулся удобный случай, страницы нескольких газет обошел снимок юного Орральде, который из преданности к президенту стрелял в заговорщиков. Хусто был заснят рядом с Армасом, только не он смотрел на президента, а президент пожи­рал его глазами в поисках ответного проявления пре­данности.

Газета с таким снимком попала в маленький двух­этажный домик антиквара Молины и была положена перед хозяином. Антиквар просматривал утреннюю почту и небрежно скользнул по газете взглядом. Хотел было ее отложить, но крупный снимок привлек его вни­мание; он всмотрелся и крикнул:

— Хосе, зайди ко мне!

Вошел Хосе. Городская одежда преобразила маль­чика. Наверное, в потрепанных штанах, в каких он привык убирать бананы, или в своей блузе, в которой Хосе партизанил, он чувствовал себя удобнее, чем в кремовой рубашке, отутюженных синих брюках и желтых туфлях. Черные пряди, спадавшие прежде на лоб Хосе, были зачесаны назад, пробор придавал при­ческе изящество. Вряд ли с первого взгляда в этом прилизанном аккуратном подростке можно было узнать потомка племени ица, который простодушно смотрел на мир. Да и в антикваре Молина, который в шелковом халате сидел за плетеным столом и лукаво поглаживал черную бородку, не легко было увидеть прежнего Карлоса Вельесера. Тропическая лихорадка обострила черты его лица, на котором смуглый румянец сменился легкой желтизной. Если и отличали его от подлинного Молины немыслимой густоты брови, высо­кий лоб и глубокий, очень мягкий взгляд, то от преж­него Карлоса Вельесера нынешний Вельесер разнился еще больше.

В доме Молины он нашел все в таком виде, как опи­сывал антиквар, и еще раз подивился предусмотри­тельности хозяина. Подслеповатая консьержка, перед которой он учтиво снял шляпу, смеясь, крикнула ему: «Да не машите шляпой! Простудитесь!» — и он ей отве­тил, как отвечал Молина: «В двадцать лет не просту­жаются. А нам с вами, сеньорита, по двадцать». Впро­чем, обоим вместе было около ста. В большую входную дверь можно было позвонить, и ему открыл бы кто-либо из верхних жильцов. Но в большую дверь, как и во многих домах столицы, была искусно вделана меньшая, и ключ, врученный Молиной, ее открыл легко и бес­шумно.

Несколько дней Молина — Вельесер просидел вза­перти, изучая дом и коллекцию антиквара. Сегодня он ожидал друзей.

— Посмотри сюда, Хосе, — весело сказал Карлос. — Ты узнаешь этого молодого сеньора?

Хосе бросил острый взгляд на газетный лист.

— Ица не забудет тех, с кем поклялся идти вме­сте, — просто сказал Хосе. — Если Мигэль станет коро­лем, Хосе Паса готов стать его слугой. Если Мигэль станет нищим, Хосе готов поменяться с ним одеждой.

Такая нежная привязанность тронула Карлоса.

— А ему нелегко, — сказал Карлос.

— Команданте сейчас тоже будет нелегко, — не очень вежливо перебил своего старшего друга Хосе. — Сеньора Молина спрашивает владелец универсального магазина.

— Я никого не принимаю. Ты сказал?

— Да. С ним инспектор из полиции. Они хотят войти вместе.

Пауза.

— Лучше принять, мой команданте, — тихо говорит Хосе. — Тебя не узнать. Ица говорят: удача приходит с первым прыжком, со вторым — пол-удачи.

— Пусть будет так. Прыгну.

Карлос приспустил тростниковые шторы. Свет падал на ковер, стол, руки, но лицо Карлоса остава­лось в тени.

— Не все сразу, — сказал он, подбодряя себя. — Если им понравятся мои ноги, я, пожалуй, открою и лицо.

Разговор начал инспектор полиции. Он знает, что сеньор Молина долго болел. Но, кроме сеньора Моли­ны, некому выручить его, инспектора. На днях у совет­ника посольства выкрали два старинных индейских сосуда. Дело о краже поручили инспектору. Увы, он бессилен найти похитителей. Советник рвет и мечет, на­чальник полиции грозит инспектору увольнением. На­конец в отделе местной утвари универсального мага­зина нашлось два страшно похожих кувшина. Вот они... Если бы сеньор Молина взялся засвидетельство­вать их подлинность… Престиж гватемальской поли­ции...

Карлос бегло осмотрел сосуды. Настоящий Молина никогда не согласился бы подвергнуть сомнению свою честность. Но отказать инспектору и сразу нажить себе врага в полиции? Все одинаково плохо. Карлос всма­тривался в ширококрылых птиц, парящих на наружной поверхности сосудов, — древние бережно подбирали цвета. А затем память, острая, много вбирающая в себя память подпольщика, подсказала их удивительное сход­ство с другими чашами древних майя. Он видел их в Национальном музее. Те были настоящие. А эти, как и похищенные у советника, — одинаковая фальшивка. Воры были иностранцы (гватемальцы не знают в своей среде краж) и не очень большие знатоки древности. Карлос сверился с реестром. Так и есть.

— Вы принесли мне недурно сработанную поддел­ку, — сухо сказал Молина опешившим визитерам, и легким движением остановил вскочившего с кресла инспектора. — Но я вам помогу выбраться из неприят­ности, сеньор инспектор. Полиция может приобрести оба сосуда в магазине, они отлично сойдут за похищен­ные, и я готов подтвердить это. Настоящие, — он под­черкнул это слово, — настоящие в Национальном музее.

— Вы бог, сеньор антиквар, — с восхищением про­изнес инспектор. — Вам надо в полиции служить, а не здесь прозябать.

Владелец магазина, предвкушая крупный заработок, тоже расцвел в улыбке.

Посетители ушли. Карлос глубоко вздохнул и отки­нулся в кресле. Сердце стучало чаще, чем полагалось ему, находясь на службе у подпольщика с большим стажем. Сошло! А ведь владелец магазина десяток лет назад встречался с Молина и даже когда-то продал ему резной деревянный нож — эта деталь тоже значи­лась в реестре старика-антиквара.