Большие каникулы - Сынтимбряну Мирча (книги без сокращений txt) 📗
— Такая душка! — улыбается Танца сквозь слезы. — Я ее как сейчас вижу: милая, нежная и воротничок сердечком Или вот это… — Танца переворачивает еще несколько страниц. — Это мне написала моя лучшая подруга.
— А разве она не то, другое написала?
— Ах, да… Ну и что же? Это другая написала мне то… А эта написала другое… Слушай:
— Она была такая нежная, милая, и с воротничком в клеточку! — печально восклицает Танца, устремляя отсутствующий взгляд на потолок. — Или посмотри вот на эту надпись, вот… карандашом, потому что у меня в ручке кончились чернила. Ах, какая это была милая, нежная девочка и с кружевным воротничком!..
Или, — продолжает Танца, — посмотри вот это последнее… Это от моей самой нежной и самой милой подружки:
— Ты о ней что-нибудь знаешь? — спрашивает троюродный брат.
Девочка испускает глубокий вздох, выражающий полное бессилие:
— Ничего! Может быть, она еще жива… а может, и нет… но я не забуду ее никогда, никогда…
— А как ее звали? — настаивает мальчик со странной интонацией в голосе.
Танца смущенно потупилась:
— Какое это имеет значение? — И вдруг расцвела: — Но я и сейчас словно вижу ее перед глазами. Такая нежная, милая, хорошенькая и с лиловым воротничком.
Мальчик встал со стула и роется в шкафу.
— Что ты там делаешь? — спрашивает заинтересованная Танца.
— Ищу лиловый воротничок.
— Зачем?
— Потому что ведь это я написал, прошлым летом.
МЕЧТАТЕЛЬ
ГОГУЦА ПОПЕСКУ — МЕЧТАТЕЛЬ. Он все время витает в облаках. И какие же прекрасные мечты рождаются в его голове, под всегда чуть нахмуренным лбом! И как они кипят, бурлят и вздымаются, унося его в своем головокружительном полете вверх, выше и дальше всех, и никто в мире — ни школьные товарищи, ни учителя — даже не подозревают о его тайном полете… Да и кто же, глядя, как он неподвижно, с широко открытыми глазами сидит на последней парте, может угадать волнующую метаморфозу маленького Гогуцы? Потому что, только переменив руку, на которую он опирается, Гогуца Попеску вдруг становится знаменитым математиком, участником международных съездов, — на уроках арифметики; многократным олимпийским и мировым чемпионом — на уроке физкультуры; Леонардо да Винчи — на уроке рисования; Эдисоном атомной эры — на уроке физики. Перечисление можно было бы продолжить, но, дойдя до урока музыки — под впечатлением увиденного накануне оперного спектакля — Гогуца видит себя в мечтах… примадонной!
«Ох, какой у меня голос!» — воспламеняется мальчик, и ему становится обидно, что он должен петь в классе, стены которого увешаны пальто и куртками, для нестриженных затылков своих товарищей, для девочек, тайком занятых разглядыванием себя в осколках зеркала, для учителя, который — весь в мелу — заполняет в этот момент нотный стан на доске… «Разве они достойны того, чтобы слушать такой голос?» — спрашивает себя возмущенный Гогуца. И он поет для одного себя, и его охватывает странное ощущение грусти и гордости. «Ничего, — утешает он себя. — Старайся, Гогуца! Ты — самая великая певица всех времен… Не завтра — послезавтра сначала мелкие, а потом все более крупные афиши заполнят улицу, квартал, город…»
ГОГУЦА ПОПЕСКУ
поет партию
РОЗИНЫ
СЕГОДНЯ ПОСЛЕДНИЙ СПЕКТАКЛЬ В БУХАРЕСТЕ
перед отъездом в кругосветные гастроли
Электрики будут устанавливать повсюду свои неоновые рекламы, летчики будут до потери сознания писать в небе дымной полосой одно-единственное имя: ГОГУЦА, а его одноклассники и особенно одноклассницы будут бегать по городу и, трепеща от счастья, сообщать всем, направо и налево:
— Он из нашего класса, честное слово… Наш одноклассник…
«Но кто им поверит?» — И при этой мысли грудь Гогуцы вздымается, захлестнутая волной доброты и тепла. Теперь вокруг больше нет нестриженных затылков, слепых лампочек, запачканных мелом людей… Зал — темный и теплый, как домашняя печь, весь — одно дыхание, едва сдерживаемое дыхание — следит за высоким, то плавным, то порывистым полетом жаворонка, за реющей бабочкой, за взмывающим в небо журавлем — следит за полетом мелодии, которую поет он, Гогуца…
Гогуца слышит свой голос, чувствует, что его ария волнует, потрясает, приводит в неистовство зал, и лишь смутное ощущение, что его плохо видно со второго яруса галерки — оттуда, где он сидел вчера вечером, — заставляет его податься немного налево… Мальчик наталкивается на соседа, качающего головой в такт звукам, но это его не беспокоит. Лишь на минуту у него мелькает удивление: как это он попал, вместе с партой, сюда, на сцену… «Какой бестактный этот Василеску», — думает Гогуца, но ему некогда сердиться. Оркестр подходит к главной арии.
«Какой успех!» — восхищается Гогуца. — Зал полон и все глаза устремлены на него. Люди толпятся и в фойе, и на площади. Везде развешаны громкоговорители. Подумать только: передают по радио! Меня слушает весь квартал, весь город, вся страна!!! Девочки из моего класса, Кока, Лилика, Мери — умирают от зависти. Но — так им и надо! Ох, какой у меня голос! Я словно вижу, как завтра же ко мне придет учитель музыки и будет извиняться, что не принял меня в хор… И потом, смущаясь, не зная, как приступить, станет просить:
— Гогуца, дорогой, умоляю тебя: завтра на «Аиду»… одно местечко, для меня и семьи… на ногах, на балконе, как угодно… Не откажи…
А он, Гогуца, бессильно пожмет плечами… То есть нет, он скажет великодушно:
— М-да… Постараюсь что-нибудь сделать… Попрошу режиссера уступить вам свою ложу… Но могу обещать только на утренний спектакль. Вечером нет ни одного местечка. Вы понимаете: пресса, посольства, иностранные туристы, всевозможные делегации… На всякий случай, поговорите с директором школы… Может быть, он откажется в вашу пользу…
Директор, который, разумеется, уже подстерегает его из-за колонны, услышав, что говорят о нем, кидается к нему со всех ног:
— О, мое почтение, товарищ Гогуца… Какая честь!..
Но Гогуца знает, о чем тот хлопочет. Он говорит ему — так, между прочим:
— Обещанное место я устроил, в первых рядах… Не спрашивайте меня, чего мне это стоило… Только вам придется принести из дому стул…
— О, благодарю вас от всего сердца, товарищ Гогуца. Я знаю вас с первого класса, но, право же, не подозревал, что у вас такой голос…
— У меня и другой есть! (Ах, эта волнующая, всемогущая метаморфоза!) Я могу петь и Дона Базилио… Меня попросил директор оперы! Актер, поющий эту партию, немного охрип… А для меня это не составляет труда: все равно у меня голос меняется… Извините, одну минутку, я только переоденусь…
Огромное, удивленное «А-ах!» захлестнуло партер, балконы, фойе, площадь…
Журналисты бросаются на сцену, и записные книжки дрожат у них в руках:
— Интервью, маэстро!
— Потерпите немного, я возьму еще нижнее «фа». Готово! Прежде всего, я хочу повторить: мне не нравится давать интервью, когда я пою. Это последнее исключение…
