Пионеры на море - Гаврилов Петр Павлович (читать книги онлайн txt) 📗
— Вода, водичка, Миша! Теперь мы самые всамделишные матросы…
Сверху все тише и тише доносились звуки, музыки и отрывки песен.
КТО СПОРИТ О ВКУСАХ?
Сколько времени прошло с тех пор, как проголосила сирена, ребята не знали. Сначала по сигналам горниста они различали время, но потом сигналы пошли чаще, разнообразнее, и трюмные обитатели совсем спутались.
Первую ночь спалось крепко и долго. Проснувшись, ребята опять услышали топот над головой, но теперь он был торопливым и возбужденным. Команда стала резкой. Заунывно и тревожно завывала сирена. Машина тоже нервничала. Чувствовалось, что наверху творится что-то непонятное и опасное.
Ребята отчетливо слышали, как где-то в стороне тоже тревожно ревела чужая сирена. Сидя на мешках и испуганно вздрагивая, они строили догадки, одну фантастичнее другой, и тут же отвергали их.
Вдруг крейсер, на секунду застопорив машину, рванул назад. Что-то грохнуло в борт. Донеслись тревожные крики, с ними смешались возгласы, ругань, свистки и дробный топот ног.
Приятели так привыкли к гудкам крейсера, что сразу различили чужие. Скоро шум наверху утих. Прекратились и завывания сирен. Ребята вновь забрались под мешки. Люк трюма загремел и открылся. По трапу спускались люди. Мальчики боялись подглядывать, замерли и напряженно ловили каждое слово.
— Б-рр! Ну и погодка чертова, ну и туман, ведь чуть-чуть не столкнулись с «немцем» [6].
— Как он не увидел нас — ротозей! Словно из-под воды вынырнул; гляжу — прет из тумана на нас пароходище, так у меня, ребята, аж ноги отнялись, онемел я, потом как закричу: «Полундра!» [7].
— В такую погоду и тонуть-то противно, холодно. Дождь. Никуда от него не спрячешься.
— Чудак ты! Не все ли равно, где помирать — в воде еще спокойней! Братва, собакой воняет. Понюхай-ка, живой собашник!
Говорившие замолкли. Слышно было только, как матросня втягивала носами воздух.
— Верно — собакой разит. Стоп! В Архангельске какой-то пес на борт прибежал, здоровущий: Должно, залез сюда бродяга. Давайте-ка пошарим!
Ребята крепко прижались друг к другу. Гришка открыл один глаз и увидел три мокрых фигуры, освещенные огнями фонарей. Свет яркими бликами играл на желтых мокрых дождевиках.
Сверху раздался сердитый окрик:
— Эй, вы там! В трюме! Чего возитесь? Вас только за смертью посылать — сырые носы! Кило краски втроем не найдете…
В трюме раздался заглушенный смех, ноги затопали по трапу. Кто-то, ухмыляясь, сказал:
— Вот тебе, Петелькин, сейчас боцман покажет, как собачью вонь искать!
Когда захлопнулся люк и голоса замолкли, Мишка вылез из-под мешков.
— Послушай, Гришка, и чего нам тут в самом деле сидеть? Теперь мы, все равно, в море находимся, да и кушать хочется! Давай вылезем, встанем и скажем…
— И нам встанут и скажут: ну, что ж, мол, берега еще советские, пожалуйста, вылазьте, дорогие путешественники. Нельзя, Мишка, сейчас наверх показываться. Еще денька два-три придется потерпеть. Верный, чего ты-то, дурной, с нами поехал!
Собака подошла. Гришка поцеловал ее в мокрый нос.
— Тьфу! Морда-то у тебя свечами воняет! Где это ты свечей нажрался? Стой! Пойду-ка за свечками! Уж и люминацию сейчас устроим!
Через минуту Гришка чиркнул спичкой и зажег свечу.
— Ну, теперь, Мишка, ужинать будем! Сейчас лимонов притащу!
Гришка исчез за ящиками, долго возился и кряхтел. Когда он вернулся, лицо его было бледно. С ладони капала кровь, и весь он при слабом свете свечи казался чем-то удрученным. Он долго молчал, рассматривая окровавленные пальцы.
— Плохо дело, Миша! Одну то я банку вынул, а другие не хотят выниматься… Так крепко уложены, и не достать совсем. Бился, бился, ножик отрядный сломал. Совсем, совсем, Мишка, плохо, а вылезть никак нельзя. Чего ж есть-то будем?
Потушив свечу, долго ворочались приятели, но под бульканье воды за бортом, под топот ног наконец заснули, крепко обнявшись.
Обоим снились в эту ночь горы свежеиспеченного хлеба и бесконечные вереницы тарелок с супом. Все это вертелось и при попытке схватить проваливалось в пропасть, появлялось снова и опять проваливалось.
Мерно раскачиваясь, крейсер пробивался сквозь непроглядный туман и свежий ветер. Без перебоя работала машина. Вахта сменяла вахту.
Порой, словно в припадке мучительной лихорадки, корабль начинал дрожать нервной дрожью сверху донизу.
Верный носился в трюме из угла в угол. Иногда он ударял лапой и глухо урчал. Тогда слышался отчаянный писк, хруст костей и чавканье.
ДВА ОТЦА
Когда наступил вечер, заиграли огнями улицы, на заводе остановилась последняя машина и смолк гул уходящих рабочих, сутуловатый человек взялся за ручку двери, где было написано:
ТЕХНИЧЕСКИЙ ДИРЕКТОР тов. ОЗЕРИН
Его изрытое морщинами лицо говорило о пережитом, косматые рыжие вихры торчали во все стороны, как забытая копна соломы, и нависшие рыжие брови закрывали глаза. Если встретишь такого человека ночью в пустынном переулке, невольно свернешь в сторону и прибавишь шагу. Но стоит только взглянуть в глаза этого сутулого человека — серые, доверчивые — невольно сразу захочется дружески улыбнуться.
Директор сидел за столом, разбирая кипу бумаг. На шум шагов он поднял голову, отодвинул папки и устало улыбнулся. Рыжий человек кивнул большой головой, сел. Минутку молчали.
— И ваш, товарищ Чернов? — заговорил первым директор.
— И мой, товарищ Озерин!
— Куда?
Чернов развел руками, спрятал глаза; его лицо сделалось неприятным и суровым.
— Я вам прочту, товарищ Чернов, что мне оставил мой Миша. Письмо это было у меня в старом пиджаке… Случайно нашел…
Озерин стал читать: бритое лицо его побледнело, уголки губ тянулись книзу, видно было, как трудно человеку прочитывать столько раз читанное и выученное наизусть.
«Дорогой папа, я знаю, что крепко обижаю тебя, но мы с Гришей Черновым решили бежать на море и за границу. Когда нас перевели в комсомол, мы были там меньше всех. Никакой работы нам не давали, и наши заявления об этом имели смешные резолюции, а в ячейке нас прозвали „шибко деловыми“. Из галстуков мы выросли: хочется большего. Скажи про это ячейке и не сердись на меня, дорогой папа, и на Гришу. Мы хотим быть краснофлотцами — авангардом революции для победы во всем масштабе».
— Вот что написано мне, а в углу, смотрите, вот для вас ваш Гриша написал:
«Батька, не ругайся шибко на меня, привезу трубку и кило заграничного табаку».
Чернов поднял глаза, Озерин улыбнулся.
— Я знаю своего Мишу и допустил ошибку, — не говорил вам два дня: думал — вернется. На третий совершил еще одну — послал телеграмму в Ленинград, упустив из виду другие портовые города. Сегодня получил ответ — обшарили весь порт — не нашли. Из Баку, Севастополя, Николаева, Одессы — ответа нет. Совторгфлот пароходов не выпускал за эти дни; из Архангельска сегодня я получил официальную справку, что военный крейсер «Коминтерн» вышел вчера в пять часов сорок минут в дальнее плавание. Крейсер запрашивали по радио через Мурманск, — ответили: никого, кроме положенной по штату команды, нет. Что вы скажете, товарищ Чернов?
— Что ж сказать, Олег Георгиевич, действуйте. Может, вернутся еще, только Гриша мой упорист, как бычок, не иначе, как в Англии будет, и… трубку привезет. Вот это уж верно.
Когда за сутулым закрылась дверь, директор достал фотографическую карточку сына и долго смотрел на нее.
Чернов шагал по слякотной мостовой за заставой и бурчал в рыжие усы:
— Экий чертенок Гришуха, весь в брата… огонь и порох! Ну, что ж, приедешь, — из твоей трубки курить будем…
Здесь, в небольшой комнате, все так живо напоминало об отсутствии сына.
Новый красный пионерский галстук над кроватью, книги, подшитый за год журнал «Пионер», вырезанные из него и развешанные на стене картинки. В углу поблескивал металлическими частями — гордость Гриши — начатый им радиоаппарат.
