Улица Оружейников - Икрамов Камил Акмалевич (полные книги txt) 📗
Хмурые, едва отвечая на приветствия учителя и учеников, вошли в школу куш-беги, караван-беги и два других члена комиссии. Один из этих двух был старый знакомый Талиба — Зарифходжа. Оба бухарских министра были одеты в парчовые халаты.
Насыр-ака рассказал о своих учениках, чьи они дети, сколько времени в школе, чему учатся. Потом он показал книги, по которым он и его сыновья ведут занятия.
— Ты сам где учился? — спросил у Насыр-ака караван-беги.
— В медресе Мир-Араб, — отвечал учитель.
— А дети твои?
— В Самарканде, в русско-туземной школе.
Члены комиссии молча переглянулись. Насыр-ака понял, что этот ответ вызвал неудовольствие. Стараясь исправить впечатление, Насыр-ака заговорил про то, что главными книгами в его школе, как и во всех мусульманских школах, являются священный коран, стихи Физули, Хафиза, учебник Хафтияк…
— Ни одной русской книги у нас нет, — подчеркнул учитель.
Куш-беги не слушал его, подошел к окну, где стоял глобус, и, брезгливо скривив губы, склонился над голубым шариком.
— А это? — бросил он.
— Это глобус, маленький земной шар, который помогает нам изучать географию.
— Этих штук развелось в Бухаре слишком много, — раздраженно сказал куш-беги. — Здесь все на русском языке…
Талиб, хотя он и не был учеником этой школы, сидел вместе со всеми ребятами позади, в последнем ряду у стены, рядом с Ибрагимом. Он и не пробовал возразить, что глобусов с узбекскими надписями никто не делает. Где же их взять? Талиб знал и другое: из проданных дядей глобусов один был куплен домашним учителем сына куш-беги, а другой купил племянник купеческого старосты. Для себя купили, другим запрещают. Но не это удивило Талиба, а то, как испугался Насыр-ака. Он стал говорить, что это его вина, что он не подумал и сегодня же закрасит все русские буквы и напишет все по-арабски.
— Надо это выбросить, — приказал куш-беги.
— Слушаюсь, — поклонился учитель. — Мы ваши дети, вы наши отцы: как прикажете, так и будет.
Он искательно смотрел в глаза министра, но ничего не прочел в них. Немного придя в себя, Насыр-ака стал вызывать учеников. Одних он заставлял решать на доске задачки по арифметике, других — читать стихи, третьих — писать под диктовку. Ученики отвечали хорошо, в глазах Насыр-ака погас страх, они светились гордостью.
— А ну, Ибрагим, подойди к доске, возьми мел, — сказал Насыр-ака. — Посмотрите, — обратился он к комиссии. — Два месяца назад этот мальчик совсем не умел писать, а теперь пишет не хуже писаря. Продиктуйте ему что-нибудь, только попроще, он напишет.
Караван-беги кивнул учителю и ухмыльнулся в бороду.
— Пиши, — сказал он Ибрагиму. — Чей ты сын?
Ибрагим написал правильно и остановился, не зная, что делать дальше.
— Ну же, — сказал караван-беги. — Что же ты не пишешь?
— Я не знаю, что писать, — растерялся мальчик.
— Ты незаконнорожденный, что ли? — презрительно бросил куш-беги.
— Нет. Мой отец водонос, — обиделся мальчик.
— Вот и пиши, кто твой отец.
Ибрагим наконец понял, что от него хотели, и крупно написал на доске:
«Мой отец водонос».
Неожиданно куш-беги встал, за ним поднялись другие члены комиссии и пошли к выходу. Никто из них не сказал ни одного слова учителю, никто не ответил на поклоны учеников. Уже во дворе Талиб догнал Зарифходжу, шедшего последним. Он тронул недовольного чиновника за рукав, но тот отстранился, сделав вид, что вовсе не знаком с Талибом.
После ухода комиссии учитель с сыновьями удалился в свои комнаты, а ученики столпились в классе, обсуждая визит высоких гостей.
— Нашу школу теперь закроют, — говорили одни.
— Нет, просто всыплют учителю палок тридцать и отпустят, — утверждали другие.
— За что же его будут бить? — удивлялись третьи.
— Мало ли за что. Найдут! — На этом мнении сходились все.
В Бухаре не только дети, но и взрослые не удивлялись, когда кого-нибудь бросали в темницу, казнили или подвергали публичному избиению на площади без всякой видимой причины. Раз наказывают — значит, провинился. Может быть, не все люди думали так, но и те, кто думал иначе, редко высказывали свое мнение.
В дверь заглянул сын учителя, пятнадцатилетний Камал.
— Талиб, — позвал он, — возьми глобус и иди сюда.
Талиб вошел в комнату, где сидел Насыр-ака, и поставил перед ним модель земного шара.
— Это он виноват, он виноват! — раскачивался, как над покойником, учитель Насыр-ака. — Как я не догадался? Из-за него закроют школу. Талиб, забери его домой, или я сожгу его… Это глобус виноват!
— Что вы, папа, — утешил учителя старший сын Хамид. — Разве в глобусе дело? Они боятся революции, поэтому всего боятся.
— Учитель, — вмешался Талиб, — у куш-беги и у караван-беги тоже дома есть глобусы. Дядя Юсуп им продал. Не беспокойтесь, они просто забыли про это.
Насыр-ака сидел на ковре и причитал, бормотал себе под нос:
— Разве я за революцию? Аллах свидетель, что я против. Но почему нельзя детям знать арифметику, географию, историю? Почему?
— Неужели вы не понимаете, папа? — сказал отцу Камал. — Если простые люди будут умнее начальников, будет революция.
— Ох, папа! — вздохнул Хамид. — Давайте переедем в Самарканд. Здесь, в Бухаре, нет законов! Этот подлый эмир…
— Что ты говоришь! — крикнул вдруг учитель. — Замолчи! Ты не смеешь так говорить.
— Я так думаю, — сказал Хамид.
— И я, — добавил Камал.
Но учитель очень сильно разволновался. Он кричал на сыновей, упрекал их в не повиновении старшим, говорил, что они не должны оскорблять законную власть и что как бы плохо ни было в Бухаре, но ведь даже из Ташкента сюда приезжают люди.
— Вот Талиб с дядей приехали. Скажи им Талиб, где лучше: в Ташкенте или в Бухаре? — с надеждой попросил Насыр-ака.
— Конечно, в Ташкенте, — сказал Талиб. — Я никогда не видал эмира, но если у него такие министры, то эмир сам первый лжец и разбойник.
Этого Насыр-ака не ожидал. Он посмотрел на Талиба, будто видел его впервые, и крикнул:
— Убирайся отсюда! Убирайся, если тебе не нравится благородная Бухара! — и вдруг заплакал.
Сыновья дали отцу воды. Они говорили, что действительно им всем лучше уехать в Самарканд или в Ташкент, где нет эмира и эмирских чиновников, где никто не вмешивается в дела людей и в то, как учитель учит учеников.
Талиб стоял в дверях и не уходил. Очень хотелось помочь учителю, который всегда любил его.
— Поедемте вместе в Ташкент, — сказал Талиб. — Неужели вам нравится этот зверинец?
Насыр-ака постепенно пришел в себя и мог говорить сравнительно спокойно.
— Дети мои, — сказал он сыновьям и Талибу. — Неужели вы думаете, что мне самому никогда не приходят в голову эти мысли? Неужели я не нашел бы слов вроде зверинца или хуже зверинца? Но я гоню от себя такие мысли и такие слова. Я родился в Бухаре, и мои предки родились в Бухаре. Как я покину этот город? Вы тоже гоните эти мысли. Потому что, если есть мысли, могут появиться слова, а слова опасны. За каждой стеной — мыши, у мышей уши и во-от такие языки!
Ширинбай и Зиядулла изъявили желание видеть у себя Юсупа-неудачника с племянником. Они не просто позвали их в гости, а дали понять, что разговор будет важный.
Они сидели в большой красивой комнате, в которой Талиб никогда прежде не был. Тончайшей работы текинские ковры устилали пол, в углу стоял огромный письменный стол, больше, чем тот, который Талиб видел в кабинете генерала Бекасова. В комнате не было окон, зато горели сразу три огромные тридцатилинейные керосиновые лампы. От них было и светло и тепло. В стеклянных шкафах светилась хрустальная посуда, вазы, бокалы, кубки. Низенький столик черного дерева, у которого они уселись, был инкрустирован перламутром и серебром.
Комната Зиядуллы казалась дворцом по сравнению с комнатой старшего брата — Ширинбая. Талибу однажды уже случалось там побывать. Люди говорили, что оба брата одинаково богаты и, может быть, не беднее самого эмира, но имя Ширинбай стало нарицательным как имя скупца, а имя Зиядуллы в глазах людей было прочно связано с щедростью.
