Мальчик со шпагой.Звездный час Сережи Каховского (журнальная версия) - Крапивин Владислав Петрович (библиотека книг .TXT) 📗

У дверей второго «А» стоял и плакал Стасик Грачев.

Сережа знал, что Стасик может плакать просто так, по пустякам. Или чтобы не попало. Или чтобы пожалели. Но так он плакал в окружении людей, громко, напоказ. А сейчас он был один в опустевшем коридоре. И Сережу, который свернул сюда от лестницы, он не заметил. Стасик стоял, прижавшись плечом и головой к дверному косяку, молча вздрагивал и ронял крупные слезы. Он был совсем несчастный. И одет он был не в праздничную форму, а в обычный серый костюм.

Сережа подошел.

— Ну что с тобой опять? Стаська!

Тот поднял мокрое лицо. Потом, не сказав ни слова, взял Сережу за рукав и повел в класс. Указал на стену.

Там блестели стеклами две витрины. Два небольших плоских шкафа, в которых выставляют спортивные трофеи, наглядные пособия, коллекции и книжные новинки. Эти витрины Сережа и раньше видел в Стаськином классе. Там располагались разные коробочки, корзинки и пластилиновые фигурки, которые ребята мастерили на уроках труда.

Но сейчас все было убрано, и за стеклами стояли развернутые дневники. К левой витрине сверху была приколота полоса ватманской бумаги, и на ней краюной тушью написаны были слова:

МЫ ИМИ ГОРДИМСЯ.

Дневники за стеклами пестрели пятерками.

Но Стасик показывал на правую витрину. Над ней на такой же бумажной лепте были черные слова:

ОНИ НАС ТЯНУТ НАЗАД.

— Хорошо говорить «пускай». Отец, знаешь, как налупит.

Дневников там оказалось всего четыре, не то, что в левой.

— Ясно, — мрачно сказал Сережа. — А который твой?

Стасик ткнул в левый верхний.

Страницы дневника были украшены тремя двойками и недельным «неудом» за поведение. Но прежде всего бросалась в глаза размашистая, из угла в угол красная запись: «Из-за своей неорганизованности едва не сорвал выступление класса перед шефами!» Восклицательный знак был длиной со спичку.

Стасик сел за парту, положил голову и заплакал уже в голос.

— Да уймись ты, — с досадой сказал Сережа. — Ну плюнь ты на это дело. Пускай он здесь стоит, жалко, что ли?

Как ни странно, Стасик всхлипнул и почти перестал плакать. Поднял голову и с какой-то взрослой сумрачностью сказал:

— Хорошо говорить «пускай». Отец, знаешь, как налупит…

— Тебя?! — воскликнул Сережа. И чуть не добавил: «Такого цыпленка!»'

— Да. Ты не знаешь, — сказал Стасик и опять едва не разразился слезами.

Чтобы он не ревел, надо было с ним разговаривать.

— Ну за что налупит? Он же не знает.

— Узнает. Сегодня собрание родительское. Это для них выставку сделали.

— А может, он не придет.

— Да, не придет! Он всегда ходит.

— И лупит? — с недоверием спросил Сережа.

Стасик шмыгнул носом.

— Ну пойдем, — сказал Сережа.

— Куда? — испугался Стасик.

— Куда-куда… Домой-то ты собираешься? Не ночевать же здесь.

Стасик вздохнул.

— Не пойду. Я ждать буду.

— Кого?

— Когда Неля Ивановна придет.

— А где она?

— Все уехали, и она тоже. На завод, к шефам. Там наш класс на концерте выступает.

— А ты почему не поехал?

— Я же сорвал… — Он опять подозрительно завсхлипывал. — Чуть не сорвал. Мне стихи дали учить, а я сорвал.

— Не выучил?

— Да выучил! — с отчаянием сказал Стасик. — Только я одет не по-праздничному.

— Из-за этого тебе и запись сделали?

— Ну да! — сказал он и опять заревел. Громко, ровно и безнадежно.

— Не гуди, — попросил Сережа. — Я же так ничего не пойму. Зачем тебе Неля Ивановна? Попросить, чтобы дневник убрала?

— Ну-у-у…

— А ты ее раньше просил?

— Ага-а-а…

— А что она сказала?

Стасик перестал «гудеть», отдышался немного и сообщил:

— Не хочет. Говорит, проси у всего класса, потому что они коллектив, а ты коллектив тащишь назад… А как у них просить? Они все не слушают, только орут. Бычков говорит: «Ты, что ли, лучше других? У тех пусть стоят дневники, а у тебя убрать? Какой хитренький!» У других-то уже давно решили поставить, а у меня только сегодня, из-за формы.

«Кому концерт, а кому слезы», — подумал Сережа и взял Стасика за плечо.

— Пойдем, разыщем Наташку. Что-нибудь придумаем.

Наташа и Кузнечик отыскались в пионерской комнате. Они разрисовывали гуашью объявление о вечере.

— Так я и знала. Снова несчастье? — сказала Наташа, едва увидев Стасика. — Что опять?

Сережа рассказал. И шепотом спросил у Наташи:

— Он правду говорит, что отец дерется?

Она незаметно кивнула. Потом сказала:

— Гена, сходи умой его как следует, пожалуйста. Он вон какой заревленный.

Стасик уныло побрел за Кузнечиком в туалет.

Наташа взяла щеки в ладони, словно у нее зубы болели, и печально посмотрела на Сережу.

— Ты даже не представляешь. Он его за каждый пустяк ремнем бьет. Он такой… ну просто негодяй какой-то. Стаська домой приходить боится. И всегда при отце тихий, как мышонок. А тот все одно только повторяет: «Я сам как рос? С пятнадцати лет работать пошел! С пути не свихнулся, человеком стал. И из тебя человека сделаю!»

— Он кто? Дурак или пьяница? — спросил Сережа. От злости и отвращения у него захолодело в груди.

— Да не пьяница он… Он Стаську не сгоряча бьет, а наоборот… Ну как будто по плану по какому-то. — Наташа поморщилась. — Не могу я про него говорить! У него глаза рыбьи. Ой, а Стаська всегда визжит так: «Лапочка, папочка!» Наш папа один раз не выдержал… — Наташа слабо улыбнулась. — Не выдержал, вызвал этого Грачева в коридор да как взял его за рубашку. Приподнял и к стенке прижал, висячего. И говорит: «Если еще раз ребенка тронешь…»

— Так и надо, — сказал Сережа.

— Думаешь, очень помогло? — спросила Наташа. — Грачев Стаське кричать запретил. Стаська теперь только мычит да ойкает, когда его лупят. Папа у нас по вечерам на работе, а меня и маму Грачев не боится. Недавно опять Стаську так изукрасил, у него все ноги и плечи в полосах. Я видела, когда он утром умываться выбегал. Он, конечно, и парадную форму не надел, чтобы следы от ремня на ногах не увидели.

— Этого Грачева… его же повесить мало,—

сжимаясь от отвращения, тихо сказал Сережа. — Если кто-нибудь котенка или голубя мучает, за это и то могут под суд отдать. Даже в газетах про это пишут. А тут…

Наташа что-то ответила, но он уже не слышал. Странное чувство он испытывал. Первый раз в жизни. Какую-то смесь жгучей жалости и ярости. Но ярости не такой, когда хочется крушить, ломать, кидаться на врага очертя голову. Наоборот, голова сделалась ясная, и стало тихо и пусто вокруг.

…Никогда-никогда ни один взрослый человек не ударил Сережу. И никогда Сережа не знал, что такое страх перед возвращением домой. Всякое бывало: и двойки, и записи в дневнике, и порванные штаны, и утонувшие в реке ботинки, — но дом всегда оставался добрым. Это был его дом — свой, надежный. И не могло там случиться такого, чего надо бояться… И вот в комнатах, где он жил с отцом, Маринкой, с тетей Галей, где когда-то ходила и пела мама, поселился этот хлипкий плешивый дядька с бесцветными глазами. Такой тихий и вежливый на вид. Он поселился там, и комнаты, где раньше дружно жили хорошие люди, стали местом страха и боли. Почему? Кто позволил? Откуда берутся эти люди вроде Грачева?..

Вернулись Генка и Стасик.

Генка озабоченно взглянул на Сережу.

— Что с тобой? Ты какой-то… натянутый.

— Думаю, — зло сказал Сережа. — Про то, что зря дуэлей сейчас нет. Обидно! Живет на свете какой-нибудь скот, и ничего с ним не сделаешь.

— На дуэлях иногда и скоты побеждали, — возразил Кузнечик.