Давно закончилась осада... (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (книга жизни TXT) 📗
— Так-так-так… Ося Чалка. Все это любопытно. А скажи, тебе нравится в этих сочинениях мальчик Даниэль?
— Нравится… Только при чем он тут? — Это получилось сердито и жалобно.
— Видишь ли… возможно, ни при чем, но… еще вопрос. Тебе не приходилось представлять себя на месте Даниэля?
— Мне?.. Не знаю. Ну, может, когда читал…
— Я говорю даже не про живого Даниэля, а про того, под бушпритом. Про деревянного мальчика, который выводил бриг из всех трудностей и опасностей?
— Я не знаю… Я не представлял себя им специально. Только видел несколько раз во сне, как мчусь над волнами, сквозь пену. Рассекаю грудью гребни. А за мной паруса…
— Вот видишь!
— Ну… а что здесь такого? Дело даже не в том, что я читал, я тогда про эти повести еще и не знал. Ведь часто снится то, что видел по правде…
— А когда ты видел Даниэля по правде, голубчик?
Оська прикусил язык.
— Когда же, Ося? — опять сказал Владислав Евгеньевич. Очень ласково и очень настойчиво.
— Осенью… Только я не могу сказать, где…
— О-о-о! И не надо! Ты мог его видеть только в коллекции одного замечательного человека по прозвищу… секрет, секрет. Пиратский… — Он глянул на Фаину Аркадьевну.
— Вы его знаете?
— С первого класса. Мы с ним тогда дрались из-за девочки Оли Кокошко, которая на обоих нас не обращала внимания… А во взрослые годы я лечил его глаза. Художнику необходимо хорошее зрение… Итак?
— Что?
— Значит, ты близко знаком… с главным героем?
Оська подумал и сказал:
— Это я придумал, что в руке у него ключ. То есть догадался… Я и один мой друг.
— Тогда еще вопрос… Хотя нет! Постараемся решить его визуально! Помоги!
Владислав Евгеньевич легко встал, шагнул к стене, взялся за упакованный в бумагу квадрат. Тот был Оське до плеча. Они с Оськой (который ничего не понимал) поставили эту штуку на сиденье стула, прислонили к спинке. Стул пошатнулся от тяжести. Доктор дернул узел шпагата, рывком раскидал упаковку…
Оську ударило ветром. Хлестким, холодным. Прямо с холста.
На картине был шторм. Серые и сизые клочья туч летели из деревянной резной рамы, как из выбитого окна. Летела и пена — с гребней зеленых вздыбленных волн. Главная волна посреди картины была как гора. С ее скользкого склона мчался на зрителя трехмачтовый корабль. Ну, не точно на зрителя, чуть в сторону, потому что виден был лишь один борт. А еще — вздыбленная корма, перехлестнутая гребнями палуба.
Парусов — почти черных от сумрака и влаги — было немного. Один треугольник на носу, фор-марсель, нижний парус на грот-мачте да чуть заметная в брызгах и штормовом полусвете контр-бизань. Оно и понятно: в такую погоду лишние паруса — гибель.
На носовой палубе фрегата видна была фигурка моряка — наверно, капитана. В красном камзоле и ботфортах. Он стоял спиной к зрителю, почти грудью к ветру. Покачнулся, взмахнул руками и смотрел вверх: наверно, на фор-стеньге заело какую-то снасть. Шторм разметал волосы капитана, отнес в сторону шпагу на портупее…
— …Называется “С попутным штормом”, — услышал Оська. — Она, дорогой мой, восемнадцать лет провела в этом кабинете. Вместе со мной. А сегодня мы покидаем это уютное помещение, потому что уходим на пенсию. То есть я ухожу. А картину забираю с собой, поскольку она моя, так сказать, приватная собственность. Не совсем удобно лишать коллег возможности видеть это полотно, они к нему тоже привыкли, но я без картины, увы, не смогу…
Оська понял, что доктор говорит это не для него, а для Фаины Аркадьевны. И тот уловил Оськино понимание.
— Впрочем, это присказка, а сказка вот о чем. Знаешь, как называется вон та деталь рангоута?
Оська знал. Наклонный ствол, опутанный снастями и устремленный вперед назвался “бушприт”. Вернее, было даже три названия, поскольку ствол состоял из трех частей. Сам бушприт и его два продолжения — утл е гарь и бом-утлегарь.
Так Оська, слегка гордясь, и отрапортовал доктору.
— Ты явно сын моряка. Я прав?.. Ах, да! Капитан Чалка, который в Аргентине! Как я сразу не сообразил! Кстати, они вернулись?
— Пока нет… А при чем тут моя полоска?
— Смотри. Что под бушпритом?
— Фигура на форштевне. Только непонятно, какая.
Коричневая фигурка была обозначена двумя-тремя мазками. К тому же, виднелась она сквозь брызги и пену.
— Неважно, какая она. Главное — то, что перед ней. Вот… — доктор мизинцем чиркнул по полотну.
От конца (от нока!) бушприта к форштевню натянута была тугая цепь. С нее стекала вода.
— Это цепной ватер-штаг. Смотри, как он стоит. Прямо перед фигурой. У нее перед глазами. Будь фигура живой, она видела бы размытую полоску из пятнышек. А если ватер-штаг из троса — тогда сплошную…
Не по себе стало Оське. Жутковато. Словно дохнули на него другие пространства .
— Но я же… не деревянная фигура.
— Конечно, нет, голубчик. Конечно, нет… Но у тебя, видимо, богатое воображение. Ты невольно стал ощущать себя мальчиком Даниэлем, который мчится над волнами. Поэтому натянутый ватер-штаг всегда перед тобой. Неотъемлемая часть корабельной оснастки… Ты понял меня?
— Да… — шепотом сказал Оська.
Он понял не все.
“Ведь я же никогда не думал об этом… ватер-штаге. Даже не помнил, что он есть у кораблей… И полоска появилась, когда я еще не читал повестей Ховрина…”
“Но ты уже знал Даниэля”
“Ну и что?”
“Ты сам сказал: напоминание…”
“О чем?”
— …Так что здесь проблемы не для окулиста, — услышал он опять доктора. — Скорее уж для невропатолога. Но это, если полоска не исчезнет. А мне кажется, ты справишься с ней сам. Поменьше игры воображения, побольше игр на свежем воздухе… Хотя я понимаю: морская романтика отпускает свои жертвы неохотно. А ты ведь наверняка хочешь стать моряком. А?
— Не знаю… Наверно, морским журналистом. Чтобы плавать и писать обо всем…
— Тем более, тем более! Тем, кто пишет, воображение необходимо. Но надо держать его в узде!
“Но я же ничего не воображал! Оно само…”
— Ты меня понял, голубчик?
— Да… спасибо, Владислав Евгеньевич. Я пойду?
— До свидания. И помни, дорогой: побольше свежего воздуха, поменьше книжек о морских приключениях. По крайней мере, на ближайший месяц…
Он был очень хороший человек, этот старый доктор…
В коридоре Оську догнала Фаина Аркадьевна.
— Вот что… Ося. Если через неделю твоя полоска не исчезнет, зайди ко мне. Можно без записи. Я дам тебе направление к невропатологу. Возможно, потребуется консилиум.
— Ладно… — Оська знал, что не зайдет. — Фаина Аркадьевна…
— Что, голубчик? — сказал она тоном старого доктора.
— А та картина… Владислав Евгеньевич ее сам рисовал? — Оська знал, что бывают врачи-художники.
Она не удивилась вопросу.
— Нет, дорогой мой. Картину написал его младший брат. Он был преподавателем в художественном училище.
— Был? — вырвалось у Оськи.
— Да… Несколько лет назад он собрался в командировку, автобус в аэропорту захватили бандиты, взяли пассажиров в заложники. Петр Евгеньевич стал требовать, чтобы отпустили хотя бы детей, и один террорист застрелил его…
“Столько совпадений… — думал Оська, шагая к дому. — Ватер-штаг, заложники, Сильвер… Наверно, и раму для картины вырезал он. Надо будет спросить… Но при чем тут мое воображение? Владислав Евгеньевич ничего не понял про Даниэля. Или понял, но промолчал? Может быть, врачам запрещено говорить про то, что выходит за рамки науки?”
“А что выходит? Сам-то ты много понимаешь?”
Но тревоги уже не было. Ушла тревога, и вместо нее — радость ожидания неведомого, этакий праздник души. Оська опять ощутил себя на пороге таинственного “другого пространства”, но теперь в тайне этой не было страха.
А главное — Норик! Норик, Норик…
Оська открыл дверь своим ключом. Бесшумно. Он любил открывать бесшумно, чтобы напугать Анаконду.
На этот раз получился вообще цирк! Оська шагнул в прихожую, когда Анка из ванной спешила в комнату. Был на ней тюрбан из полотенца, а больше… ну, ни лоскуточка.
