Голубые капитаны - Казаков Владимир (читаемые книги читать txt) 📗

— Ну, это уж чисто субъективное восприятие.

— Пусть. Чистить кляксу он не стал. Знаете, этот скипидар неприятный — чих вызывает. Я застеснялась даже. Он говорит: «Если вам нравится моя мазня, постойте тихо и не более пяти минут. Не люблю, — говорит, — когда у меня за спиной пыхтят!» Но я тихо не могу, Владимир Максимович. Узнала, что он клубный художник, заставила его назваться. А через пять минут он меня выгнал, даже не спросив имени. Ужасный невежа!

— Сколько вам лет, извините, Наташа?

— Двадцать один. Скоро будет, — с удовольствием ответила девушка.

— Как звать невежду?

— Николай, и, кажется, Петрович.

— Фамилия? — перестав жевать, быстро спросил Донсков.

— Батурин. Представительный. Лицо как у бога войны!

— Клубный художник, говорите?.. Ну, ну… Понравился, значит? А возраст?

— Средний. Ходит, как топтыгин, вперевалочку. Через час я опять в клуб заглянула — его уж там не было. Потом ходила в лес. Б-рр, там больно уж темно, сыро и холодно. Но воздух! Густой! Жевать можно!

Расправились с бутербродами, допили чай. Наташа встала, одернула шелковый халатик.

— Делаю вам ручкой, Владимир Максимович. Зевнуть хочется. До завтра. Раскладушка и постельные принадлежности внизу у вахтерши. Сами принесете или попросить ее?

— Не беспокойтесь, приятных сновидений!

На первом этаже в поставленных друг против друга мягких креслах восседали обе старушки. Неторопливо работая вязальными спицами, вполголоса разговаривали. При появлении Донскова одна, покряхтывая, встала, проводила его в каморку, откуда он вышел, нагруженный тюком и раскладной кроватью. Поднимаясь по лестнице, услышал:

— На шее стоял мушшина-то! Женить надо…

«Успела поделиться, когда ходила за вторым стаканом чая, — сообразил Донсков. — Болтуха! Художника во сне сегодня увидит!»

— Спокойного дежурства, бабушки!

— Шпи, шпи, благодати тебе, шинок! — ласково прошелестело в ответ.

Над самой крышей прогремел вертолет — чей-то экипаж возвращался с задания.

Прилетел на базу Руссов с авиатехником Галыгой.

Федора Ивановича Руссова по имени-отчеству в эскадрилье называли редко. Чаще — Федей, еще чаще — Крохой — за рост под два метра и медвежью силу. Один из немногих, он был летчиком-универсалом: имел допуск к полетам на всех типах вертолетов, легких самолетах и командовал экипажем единственного в подразделении большого корабля-метеоразведчика. Кроме него скоростной корабль пилотировал только Горюнов да иногда старший инспектор управления Воеводин.

Руссов отличался цепкой памятью и любовью к теории полетов, превосходной техникой пилотирования, в двадцать семь лет получил звание летчика первого класса, чего в Аэрофлоте добиться непросто и к сорока годам. И все же, когда в верхах речь заходила о поощрении «личного состава», Руссова забывали. Редко вспоминал даже Горюнов, считавший молодого пилота необычайно талантливым. Почему так? — никого не интересовало. Виноват, наверное, был характер Руссова. Затворник. Молчун. «Рабочая лошадка». Он никогда не отказывался от самых простых полетов, которые мог выполнить «зеленый» летчик, не кичился работой в трудных спасательных операциях. Всегда старался сесть в последний ряд и был нем на собраниях, даже производственных, где обычно чрезмерно разгорались страсти. Рядом с ним всегда мостился Богунец.

Вот и этот рядовой полет на рудник с бочками спирта на борту Руссов выполнял, уже налетавшись «по горло».

Спустившись по скобам из пилотской кабины, Руссов подождал, когда из фюзеляжной двери выпрыгнет авиатехник Галыга, и сказал ему:

— Я тобой недоволен. Подумай, Степан! — Отвернувшись от остолбеневшего техника, ушел.

Степан Галыга стоял в растерянности несколько минут, проклиная себя за то, что не спросил, чем же недоволен командир вертолета. Тем, что попахивало от него, Галыги, спиртом? Или тем, что на взлете с рудника «взбрехнул двигатель»? Или он догадался?.. Если последнее…

И перед Галыгой отрывочно встала картина происшедшего на руднике.

Круг над рудником.

Сели на пригорке, где посуше, куда указал он, техник.

Пилоты ушли в столовую закусить.

Подошел трактор с прицепом. Двое рабочих и кладовщик.

Кладовщик залез в вертолет считать бочки со спиртом.

За ним, соорудив из досок накат, залезли рабочие.

Вот скатывается первая бочка.

Вторая…

Третья… Всего их двадцать.

Пятнадцатая… Галыга видит, как кладовщик ставит галочку в потрепанную записную книжку.

Пятнадцатая… Она идет по настилу косо, скособочась, падает и откатывается в сторону.

Грузчики берутся за следующую.

А пятнадцатая… Она так близко откатилась к склону. Только подтолкнуть ногой…

Галыга, выбрав момент, упирает в выпуклый бок бочки каблук и сильно распрямляет ногу.

Пятнадцатая катится… быстрее, быстрее, в овраг!

Из вертолета выгружена последняя, двадцатая. Ее ставят на попа.

Бочки закатываются на тракторный прицеп.

Их уже не считают. Но их могут пересчитать на складе!

Галыга ждет, пока вдалеке не показываются летчики.

Он спускается под бугорок и, страшно напрягаясь, катит вверх, по отлогому склону, тяжелую бочку.

До подхода летчиков успевает затащить ее в вертолет и накрыть моторными чехлами.

Все точно так, как думалось в Нме…

И вот теперь эта странная фраза молчуна Руссова: «Подумай, Степан!»

«Нет, Руссов ничего не знает! Он просто недоволен тем, что на взлете «взбрехнул» двигун. Если бы знал, так не ушел бы. Но бочку нужно как можно быстрее сховать… Надо позвонить, пусть приедет на машине!»

Помогая мотористу зачехлять мотор, Галыга делал все вяло, как во сне. Мысль, что рано или поздно все это плохо кончится, не покидала его. Он бросил работать и только тревожно посматривал, как бы моторист не стащил фюзеляжный чехол со спрятанной бочки…

Кольское небо не любит раззяв! У саамов есть легенда. Будто испокон веков два холодных великана ведут ратоборство. Они ярят себя. Катят ледяные волны. Дышат сизыми тучами. И идут друг на друга. Один с Баренцева, другой — с Белого моря. Впереди них боевые рати, сиверко и великий ноаид, которого не дано видеть оленным людям. Встречаются над Хибинами. Сначала смыкаются белые рати. И тогда ничего не видно вокруг. Даже олешки складывают ноги и не идут вперед. Потом сиверко пробует силу. Свистит и обжигает. И все живое клонится долу. Иногда гремит бубном великий ноаид-шаман. Мечутся в небе раскаленные иглы, выписывая, как на пимах, узорный зигзаг. Толкают друг друга великаны, не хотят уступать. Упираются в моря. Моря превращаются в седые горы. Горы, оползая, хоронят под собой рыбачьи лодки. Устают великаны. Расходятся. И никто не знает, когда в них снова взыграет боевой дух…

Так рассказывал Горюнов новому замполиту о крае, двигаясь пешком через аэродром к стоянке вертолетов.

— Люблю эту землю. Здесь я воевал в Отечественную. В одном полку с Небольсиным [4]. Здесь похоронил жену, остались с сыном вдвоем. Он уже в армии побывал. Сейчас шофером на штабном «газике» работает. — Горюнов вздохнул и, помолчав, заговорил о другом: — Народ тут чудесный, Владимир Максимович. Если станет трудно, прихватит циклон или забарахлит движок — ищите саами. Если в тундре глаз зацепится за стадо оленей — там саами. Увидите лодку на реке — это саами. В море они тоже удачливые рыбаки. Саами всегда помогут в трудную минуту.

Горюнов пососал мундштук потухшей трубки, остановился, выбил о каблук пепел из чубука.

— Сейчас май, теплеет, расцветает тундра, через день-два болота — рассадники всякой нечисти — поднимут пары. Комарье, как шрапнель, разлетится по краю. Нагрянут птицы, будут пикировать на болото, набивать зобы прямо в воздухе. К чему говорю? Бойтесь птиц! Попадет пичуга в винт — неприятности! — Горюнов показал рукой на вертолет. — Пришли. Вот на этом летать будем. Обслуживает авиатехник Галыга… Где Степан? — крикнул он механику другой машины.