Голубые капитаны - Казаков Владимир (читаемые книги читать txt) 📗
— Фамилия? — спросил Терепченко.
— Что? — не понял Аракелян.
— Кем подписана статейка?
— Романовский, — ответил техник Иванов. — Борисом Николаевичем.
— Имя и отчество полностью?
— Нет, только одна буква, но мы хорошо помним, как его звать.
— Ну-ну… Вы идете, Сурен Карапетович?
— Одну минутку…
Аракелян мигнул курносому мотористу, но техник Иванов перехватил взгляд, нажал на плечо вскочившего паренька и пошел к умывальнику. Он несколько раз надавил на сосок, вспенил в коричневых руках мыльную соду и протянул одну ладонь Аракеляну. Тот потер о нее свою руку и сполоснул водой.
— Сурен Карапетович, я вынужден был подать рапорт в политуправление.
— И что же? — спросил Аракелян Терепченко, вытирая руку о комбинезон техника.
— Давайте отойдем.
Они неторопливо зашагали к ангарам.
— Так о чем вы писали, товарищ командир?
— О вас, о вашем стиле работы и, не обижайтесь, о панибратстве, которым вы завоевываете свой авторитет.
— Есть доказательства столь тяжкого обвинения?
— Немало. Как итог — авария пилота Туманова.
— Да, воспитание человека во веки веков останется самым трудным делом.
— Ну зачем так общо? Я-то их изучил на своей шкуре. Пилюлей Туманова можно подавиться.
— С вашим-то опытом можно проглотить и гвоздь!.. Так вы не хотите со мной работать?
— Вы не помогаете, а мешаете мне. И существенно. В эскадрилье Корота, например, две вынужденные посадки, поломка и вот теперь — авария. Только за полгода!
— Я стараюсь работать с людьми, как учит партия.
— И воспитываете не рабочих, а борзописцев, которые позорят нас на все Поволжье! Дай им волю, они все очернят!
— Коммунисты никогда не боялись правды.
— Опять высокие слова! Я про аварию…
— Причина аварийности в другом. Беседуя с Романовским…
— При чем здесь он? Нашли авторитет! Он получил за своего пилота первый выговор и, надеюсь, не последний.
— Как это понимать?
— …Я о вас говорил в управлении, Сурен Карапетович. Вы хороший человек, принципиальный коммунист, грамотный руководитель, но работать нам вместе — только портить друг другу карьеру. У вас болеет дочь. Что-то с легкими… климат… Так ведь?
— Ну?
— Напишите заявление. Начальник управления мой старый друг, вместе когда-то учились, дружим семьями. Он поддержит, и вы переедете ближе к родным местам. Адлер устроит? Или Минеральные Воды?
— Заманчиво! С войны не был на Кавказе.
— Там вы можете попасть в аппарат политотдела, — продолжал Терепченко. — Если согласны, сегодня же свяжемся с Куйбышевом.
— Мне нравится работать здесь.
— Какая разница, где… Вся земля — огромная сцена, вся жизнь — бесконечный спектакль.
— Все люди куклы! — с иронией подсказал Аракелян.
— Я так не говорил.
— Думаете похоже… А уезжать я все-таки не собираюсь, — сказал Аракелян, отвернулся и зашагал в сторону аэровокзала.
Нужно было обойти привокзальный парк, огороженный метровой литой решеткой. Аракелян украдкой осмотрелся, озорно сверкнул белками черных глаз и, опершись здоровой рукой о решетку, легко перемахнул в парк. В нескольких шагах перед собой увидел парня в аэрофлотовской форме. Тот прятался за стволом дерева и смотрел на аллею, по которой к самолету Ил-14 шла стюардесса, нагруженная свертками и пакетами. Через плечо у нее еще висел и рюкзак.
— А я бы подошел, Пробкин! — вдруг громко сказал Аракелян и почесал горбатый нос.
Семен вздрогнул и обернулся.
— У нас на Кавказе говорят: действуй по зову сердца, оно редко ошибается, слушайся зова души, обиду держи только на врага!
Аракелян поправил галстук пилоту и, касаясь пальцами зеленых веток лип, пошел к аэровокзалу, провожаемый удивленным взглядом Семена Пробкина.
Комиссию из Москвы возглавлял генерал-лейтенант Смирнов, низенький полный человек с едва серебрящейся головой и веселыми глазами в тяжелых, словно набухших от многолетней бессонницы веках. Он шел от самолета вместе с Терепченко и, поглаживая пышные приохренные табаком усы, говорил:
— Хорошо-то у вас как! Замечательно! Цветы кто рассаживал?
— Цветовода имеем.
— На должности слесаря? А? На перроне всегда такой порядок?
— Так точно, товарищ генерал! — по-военному ответил Терепченко.
Смирнов хитро покосился на него, будто знал, что субботу и воскресенье половина отряда подметала и чистила территорию, драила полы в пассажирских залах, а командиры всех рангов «авралили» над запущенной документацией.
— Может быть, закусите с дороги? — предложил Терепченко.
— Пойдем сразу к людям, командир.
— Дано указание собраться всем в актовом зале.
— Отставить! Мне армейская система опроса больше по душе.
— Я не служил, товарищ генерал.
— Откуда же «Так точно!»?.. В войну где пребывали?
— Шеф-пилотом на номерном комбинате.
— Тогда сделайте вот так… — Смирнов остановился, вынул из кармана кожаный кисет с трубкой, начал набивать ее табаком. — Соберите рядовых пилотов отдельно, техников отдельно. Остальных — от командира звена до комэска — тоже отдельно. В каждую группу придут члены комиссии. Я побеседую с командирами.
— А руководящий состав отряда? — забеспокоился Терепченко.
— С вами после. Пока замените средних командиров на их рабочих местах. — Смирнов пыхнул дымком. — Да, хороши газоны, особенно вон тот красный ряд.
— Маки.
— А по-моему, гладиолусы?
— Так точно, гладиолусы!
— Вы правы — маки. Без очков не сразу разглядел. Любите цветы?
— Кто их не любит!
— А ведь они наверняка унесли кругленькую сумму из сметы отряда?
Терепченко хотел ответить, что это затея парторга, что цветы посажены вопреки его воле и деньги на них дал профсоюз, но, не сумев до конца понять смысл вопроса генерала, ответил словами Аракеляна:
— Радость для людей тоже входит в смету социализма.
Смирнов широко улыбнулся и пошел искать комнату эскадрильи.
При виде его командиры встали.
— Вольно, товарищи. Здравствуйте!
Он прошел к столу, достал очки и, протирая стекла замшей, близоруко щурясь, рассматривал людей. Взгляд остановился на Романовском. Пухлые веки генерала дрогнули, он торопливо надел очки и подался вперед.
Романовский поднялся со стула.
— Здравия желаю, товарищ генерал!
— Ты?.. Уже здесь?.. Ну-ну, покажись!
Романовский протиснулся между стульями, подошел.
— Не чаял так скоро… Хоть бы письмишко черканул или по телефону. Не нужен старик стал, да?
— Что вы, товарищ генерал, не смел просто… Здесь и Корот. Помните Михаила Корота?
— Как же! — Смирнов повернулся и увидел вставшего Корота.
— Не постарел, истребитель, не постарел. Будто законсервировали тебя после войны… Приказываю сегодня вместе с Борисом зайти ко мне в гостиницу. — Он отпустил Романовского и обратился к притихшим командирам: — Простите нас за минутную слабость. Встреча однополчан… Я вот уже солдат в отставке, и много моих соколов перешло в Гражданский флот… Приступим к работе. Цель собрания — выяснить причины аварийности и хронического невыполнения государственного плана отрядом. Без вашей помощи ни одна комиссия даже самого высокого ранга не отыщет истинные корни создавшегося положения. Все, что есть у вас на душе, выкладывайте. Кто начнет?
Долго раскачивались командиры, отвыкшие «выметать сор из избы», но, когда разговорились, остановить их было трудно. Может быть, они не стали бы так откровенны и резки, если бы знали, что аппарат селектора, кем-то включенный, передаст все выступления в уши Терепченко, тихо сидящего в своем кабинете.
— Расскажу вроде бы о пустяке, — услышал Терепченко голос уже пятого командира и определил, что это Романовский. — Не можем добиться укрепления щебнем или асфальтом дорожек к вертолетным и самолетным стоянкам. После дождя грунт размокает, и пилоты таскают пуды грязи на резиновых сапогах. Очищаем грязь палочками и лезем в кабину в скользкой мокрой обуви. А если на взлете соскользнет нога с педали? И соскальзывала! Вот микропричина к аварии. Если же такие недоработки, «пустячки» сложить… По плану же наотмашь бьет метеостанция. Где-то на Скандинавском полуострове зарождается циклон, и его туманы могут, понимаете, могут коснуться нашей области. Метеостанция дает нелетный прогноз. Сидим, смотрим на ясное небо. Часы идут, потом выясняется, что циклон не удостоил нас вниманием, да и вероятность ухудшения погоды была ничтожной… Командир отряда считает такие действия метеорологов стимулом к безопасности, а я считаю махровой перестраховкой, стимулом к бездеятельности, равнодушному отношению и к плану, и к пассажирам!
