Картина с кляксой - Гусев Валерий Борисович (книги бесплатно без TXT) 📗

– Мальчик прав, – сказал кто-то в зале. – Но я бы предпочел три солнца на сковороде. Сытнее.

Славский посмеялся, оценив шутку, и поправил шляпу.

– Портрет, – сказал он, – должен не копировать внешность человека, а отражать его внутреннюю суть. Это не фотография, это искусство. Кстати, об яичнице… то есть о маме. Вот портрет моей любимой матушки. – Он указал на картину, где был изображен ржавый стальной стержень, унизанный гвоздями, булавками и бритвенными лезвиями. – Вот ее внутренняя суть: твердость характера, острота ума, реакция на плохих людей…

«Да, – подумал Алешка, – вот уж какого сыночка можно пожалеть».

Он давно бы ушел, ему было скучно, но что-то удерживало его на месте. Наверное, рыжий иностранец в конфеткой во рту.

До него тоже дошла очередь.

Когда Славский представил его сотрудником Галереи западного искусства, тот проглотил конфетку и стал говорить с совершенно жутким акцентом, коверкая не только слова, но и их смысл. Если, конечно, он был.

– Который здесь картин, мы его есть покупайт миллион или две миллион евро.

– Лучше три, – поспешно вставил Славский.

– Который три, – засмеялся рыжеватый агент, – это будет очень толсто.

– Жирно, – поправил Алешка.

– О! – Иностранец опять почмокал конфету. – Малшик молодец. С Аленой огурец! – Он подождал, когда все отсмеялись, и продолжил: – Который ваша страна современный живопись плохо любить. Мы у вас все покупайт.

Дальше его никто слушать не стал. Застучали стулья, зашаркали ноги – зал опустел. Остались только «все покупайт», Славский и… Алешка. Он что-то интересное почуял и не ушел, а стал с большим вниманием переходить от картины к картине. Они ему так понравились, что он даже некоторые из них, оглянувшись, осторожно потрогал пальцами. Посмотрел на них (на пальцы) с удивлением и даже понюхал. А за его спиной иностранец и Славский вполголоса что-то обсуждали. Алешка слушал их во все свои многие уши. Но ничего толкового не подслушал – далековато было даже для его натренированных локаторов. Тогда он сгреб цветы из вазы и в виде букета преподнес художнику Славскому в честь его вернисажа. Букет был классный – с него сыпались лепестки и листочки и стекала грязная вода.

Славский так растрогался, что шарахнулся в сторону, оберегая свою спецодежду, а рыжеватый иностранец вдруг сказал на чистом русском языке:

– Слышь, пацан, иди-ка ты отсюда со своим веником.

– Вау! – восхитился Алешка. – Здорово! Вы так быстро вспомнили русский язык!

– А я его и не забывал. Я только по паспорту иностранец, а в глубине души я русский.

Алешке стало совсем интересно:

– А зачем этот цирк? – Он чувствовал себя почему-то очень свободно с этим рыжеватым; этот балбес Алешке почему-то понравился. Видно, и Алешка ему глянулся. И рыжий объяснил:

– В России к иностранцам лучше относятся, чем к своим. Всегда помогут. И дорожку укажут, и денежку на дорожку дадут.

– Точно! – подхватил Алешка. – Здесь вам не тут!

– Вот именно. А я делаю великое дело. Я хочу вот этого Славского внести в амоналы европейской культуры…

…Тут Алешка прервал свой рассказ:

– Дим, а кто такие эти амоналы?

– Вообще-то аммонал – это взрывчатка такая.

– Класс! Он, значит, хочет взорвать эту… европейскую культуру! Через этого Славского! Да я теперь с них глаз не спущу.

Вообще-то Алешка не больно-то страдал за европейскую культуру. Ему просто не нравилось, когда кто-нибудь затевал какую-нибудь гадость. Пусть хоть в Европе, пусть хоть в Париже.

– Лех, – успокоил его я. – Он просто слова перепутал. Он хотел сказать не аммонал, а анналы.

– А это кто?

– Точно я не знаю, вернее, забыл. Кажется, это такие списки, куда заносятся всякие великие достижения в мире. Исторические такие.

Алешка чуть бинокль в окошко не уронил. Вытаращил глаза:

– Эти фиговины треугольные – это великая культура? Умереть, Дим! Да я таких амоналов за пять минут сто штук накарябаю!

– Лучше не надо. Их и без тебя хватает. Что там дальше-то было?

– А… Ерунда всякая.

…Как позже выяснилось, это была далеко не ерунда. Но мы этого еще не знали.

Дальше они стали обсуждать свои дела, а Лешка деловито расставлял по местам стулья, снова «посадил» герань на ее место, не забывая «шевелить ушами».

– У меня все готово, – говорил рыжеватый иностранец, – билеты заказаны, приглашение тебе в Германию оформил, разрешение на вывоз твоих картин за рубеж получил…

– Меня таможня беспокоит. Вдруг все-таки признают мои шедевры культурными ценностями. И запретят вывоз.

– Не надейся!

Славский надулся.

– Ой, какие мы гордые! Не дергайся, у меня все схвачено. У нас везде свои люди. На таможне пойдешь через тот пост, где проверяет багаж мой дружок Воробьев. Понял? Таможня даст добро. Но и таможне надо дать.

– Я понимаю… – Это Славский как-то вяло сказал. – У меня сейчас…

– У тебя всегда «сейчас». Гробы продай.

Тут Алешка вздрогнул и насторожился.

– А я что делаю? – оправдывался Славский. – Да спрос на них небольшой.

Рыжеватый рассмеялся.

Славский опять надулся. Даже отвернулся.

– Слышь, гордый. Наш договор надо скорректировать.

– Сколько ты хочешь?

– Половину.

– Во!

Алешка не утерпел и оглянулся: под носом русского иностранца красовалась фига художника.

– Не хами, живописец. Мне одно только разрешение на вывоз твоего хлама за рубеж больших денег стоило. Оформлены как не представляющие художественной и культурной ценности. По факту!

Славский поморщился от обиды. И спросил:

– А зачем ты про какую-то Алену с огурцом ляпнул?

«Иностранец» рассмеялся.

– А как же! Тонкая деталь. Я слышал ваше русское выражение: «Молодец – как соленый огурец!» – и передал в иностранной форме. «С Аленой огурец». Здорово?

– Ты глуп! – Художник был недоволен. – Зря я с тобой связался.

– Ну и сиди на своих копеечных гробах. А я на твой имидж работаю. Выставки, пресса…

– Ладно, договоримся.

– Ты теперь особо не светись. До отъезда где-нибудь отсидись.

– Уже присмотрел.

«Пора исчезнуть», – подумал Алешка. Он еще раз взглянул на портрет мамы художника, прикинул, что мама-глазунья все-таки много лучше мамы-железяки, и через зал классической живописи пошел к выходу. В зале, как обычно, сидел на своем стульчике перед мольбертом студент Истомин. Копировал очередной шедевр. Мимоходом Алешка глянул на его акварель и опять поразился ее сходству с оригиналом.

– Молодец! – похвалил он Истомина. – Даже я так не смогу.

– Не скромничай, Леша, – устало улыбнулся Истомин и потер правый глаз. До этого он, видимо, тер левый. Теперь они оба были одинаковы – будто под каждым по акварельному фингалу. Поставил кисть в стаканчик. – Все, кончен бал. Перехожу на натуру.

– Давно пора, – одобрил Алешка, хотя и не понял, в чем дело.

Свой рассказ Алешка, опустив бинокль, завершил будничной фразой:

– Тетя Зина наступила на грабли.

Похоже, тетя Зина по жизни ходит по граблям. Недавно она пригласила нас на обед. Как она важно заметила – по-европейски.

На первое она поставила чайные чашки с бульоном из кубиков, а на второе – кофейные чашки с каким-то вязким варевом. Кажется, из грибов.

– Суп «жульен»! – гордо объявила она. – По рецепту великого Дюма.

Великий суп мы вежливо съели, но великого Дюма пожалели.

Десерт у тети Зины был в виде концентратного киселя. Правда, она сама грустно признала, что он «нынче не удался». И объяснила:

– Полнолуние. В этой фазе Луны у меня никогда кисель не удается.

Почему-то нашей маме все кисели и компоты в любой фазе удаются…

После этого европейского обеда мы дома навернули полную сковороду настоящей грибной жаренки без всяких великих «жюльвернов» (так Алешка сказал).

Мои размышления прервал Алешка. Он засунул бинокль в футляр и повесил на гвоздик. И сказал:

– Что-то не получается, Дим.