Подмена - Имшенецкий Вячеслав Андреевич (читать полную версию книги TXT) 📗
Тимка заставил себя сжевать волглый от снега сухарь, проглотил кусок медвежьего сала и лёг на закопчённые нары.
— Додоев, ты знаешь Ильгинское ущелье?
Старик раскурил трубку, сел на корточки, прижался спиной к печке.
— Хнешно, знаю. Молодым был, соболей там гонял.
Сохатку добывал. Губернатор мне красную рубаху послал. Сохаткина шкура, Тимка, ему на сапоги пошла.
— К утру успеем до Ильгинского ущелья?
— От луны зависит. А то и к полночи там будем. Ты маленько поспи, я разбужу.
Не отвечая, Тимка смотрел в чёрный от копоти потолок. Он чувствовал, что старик тоже волнуется и переживает, только вида не подаёт, поэтому и разговорчив и суетится больше обычного.
— Я на улице маленько побуду, звезды посмотрю, шибко блестят или нет.
Додоев плотно прикрыл дверь ногой. Ходил у зимовья, скрипел снегом и тяжко произнося что-то на родном языке, вздыхал.
Прислушиваясь к непонятным словам, Тимка забылся горестным сном. И тут же проснулся. Вскочил. У печки, на чурке, наклонив голову к коленям сидел старый Додоев, не мигая смотрел в порог, машинально посапывал прогоревшей трубкой.
— Луна выходит, Тимка. Собираться надо.
— Тимка упаковал рацию. Накинул меховую куртку, сунул ноги в унты. На столе оставили четыре сухаря, баночку мясной тушёнки и спички.
— Тимка, им записку напиши, могут сюда вернуться.
Записку написали на бересте: «Ждите здесь. Аптечка под нарами. У нас рация. Все ищут вас. Гарновский живой. Уходим в Ильгинское ущелье. Вернёмся сюда. Додоев, Булахов»
Они потушили свечку и вышли на улицу. Искрился снег. Непогоды не предвиделось, луна была чистая и большая. Встали на лыжи. Дверь привалили снегом, чтоб как можно дольше продержалось тепло в избушке. Им хотелось верить, что Таня и Петька могут придти сюда в любую минуту.
Додоев пошёл первым. По его следам побежал Тимка. Он, как договорились с Додоевым, смотрел в правую сторону от лыжни, в промежутки между деревьями. И каждый раз вздрагивал, принимая торчащие из-под снега коряжины за руки человека.
Поднялись на гору. От мороза и усталости перехватило дыхание. Удары сердца слышались в горле. Постукивало в затылке. Перед спуском решили отдохнуть. Додоев скинул снег с коряжины. Тимка сбросил лыжи, вытянул уставшие ноги и, устроившись поудобней, рассматривал противоположный склон распадка. Ему показалось, что там кто-то бесшумно ходит. Он протёр глаза. Шли трое. Вместо одежды с плеч свисали лёгкие шёлковые накидки. Лунные блики играли в складках одеяния. На головах… Тимка увидел, что головы вдруг исчезли, а люди повернулись спиной и наклонились.
— Додоев, видишь? Там люди странные.
Старик повернулся, посмотрел в распадок.
— От мороза такое. Раньше говорили, что это духи. Я сам тоже так думал.
Вместо людей появился олень на тонких ногах, а на нём старуха-эвенка с трубкой,
— Ты, Тимка, лучше туда не смотри, а то голова дурная сделается. — Додоев встал, выдернул из-под коряжины хворостинку, прочертил на снегу извилистую линию, похожую на змею, головой направленную в распадок, три раза плюнул на хворостинку, что-то угрожающе сказал по-своему и воткнул хворостинку в голову «змеи».
— Ты же сказал, что такое бывает от мороза.
— Я по привычке делаю, — смутился Додоев.
Ночь. Стынут сосны, стынут скалы, стынут далёкие неподвижные звезды. Тимкино ухо улавливает подвывание и лязганье звериных челюстей. Додоев приподнял шапку, тоже прислушался. Звуки неслись из соседней пади, ещё неясные, затухающие. И вдруг — вы-во-ву-у-. Громко и чётко. Эхом ответили из ущелья десятки голосов. Тимка сорвал с плеча карабин. Додоев не пошевелился.
— Не надо, Тимка. Не на добычу звери собрались, свадьба у них.
Хищники старались перевыть друг друга. В ущелье вдруг что-то бухнуло, сухой звук резанул уши. Выстрел! Тимка вскочил:
— Петька стреляет!
— Не дёргайся, Тимка, это от мороза дерево лопнуло.
Волчье завывание на секунду прекратилось и послышался хруст и звук раздираемой одежды. С карабином в руках Тимка выскочил на край ущелья. Лохматой тенью бросился за ним Додоев.
— Не стреляй. Луна им на башку немножко действует.
Внизу, на белом снегу, сидели серебристые от луны звери — двадцать штук, не считая вожака. По очереди подпрыгивали на месте, перелетали друг через друга, словно играли в чехарду.
Осматривая лунную долину, Тимка заметил недалеко от тощего волка, между обломками скалы и кучей поваленных деревьев, что-то чёрное, неподвижное. Рукавицей Тимка смахнул с ресниц куржак, всмотрелся. Нет, не коряжина. И снег вокруг не блестит — затоптан, значит… Тимка почувствовал озноб, из снега торчали, кажется… ноги.
— Додоев телом подался вперёд, вытянул шею.
— Однако, погоди, Тимка… Сузив глаза, стал смотреть. — Неживой там предмет. Однако, беда, кто-то погиб.
Тощий волк прыжком повернулся и, нюхая воздух, стал приближаться к предмету. Додоев быстро приказал:
— Стреляй.
Резанул выстрел. Хищника швырнуло в сторону. Сверкнула оскаленная пасть. Зверь перевернулся через голову и замер в снегу. Волки повернулись к засаде, перегруппировались для атаки. Тимка передёрнул затвор, замер. Вторым выстрелом он свалил огромного хищника, стоящего рядом с волчицей. Падая, зверь сшиб её с ног. Она зарычала и вдруг бросилась бежать вниз по ущелью. Хищники, утопая в снегу, кинулись за ней.
— «Неживым предметом» оказалась окоченевшая, заиндевелая лошадь. Передние ноги, как у бронзовой скульптуры, застыли на бегу. Лошадь лежала почти на спине. Тимка стёр с торчащих ног искристый куржак, ощупал их — гладкие, целые.
— Лошадь не Гарновского. Он говорил, что Житуха обе передние ноги переломила.
Додоев молча сидел на корточках и очищал от снега лошадиную шею и голову.
— Это, Тимка, Житуха. Наврал Гарновский, волки её не загрызли. Шея у неё не порвана, ноги целые. Гарновский сам её убил. А волки потом пришли, однако, дня через три.
Тимка обошёл останки. Крови действительно нигде не было.
— Всё-таки, может, волки?
Додоев рассердился.
— Глаз у тебя нету? Волки горячего коня разрывают сразу на куски. Уносят, прячут и снова приходят. Они его, хнешно, кушали, но когда конь был уже не мягкий. И они его могли только маленько грызть. Человек его убил, а сам ушёл.
Разложили костёр. Отогрелись. Тимка рассмотрел убитого тощего волка. Шерсть клочками, острые ребра. При свете костра Тимка обследовал голову Житухи, во лбу нащупал дырочку.
— Додоев, револьвер у Гарновского был?
— Хнешно, был.
— В лоб он её стрелял.
Старый эвенк смотреть не пошёл. Он сел у костра, протянул руки к огню. Грелся. В тайге ему всё было понятно. Жизнь свою он провёл в вечных скитаниях. И счастьем считал костёр и кружку крепкого чая. Много раз подкрадывалась к нему смерть. И всегда его спасали опыт, мужество и хладнокровие. Житейскую мудрость суровой тайги эвенк впитал с молоком матери. И сейчас, греясь у скудного костра, он с мельчайшими подробностями мог рассказать, как погибла Житуха: «Гарновский ехал на лошади. Увидел стаю, волков. Испугался. Думал, что звери бросятся его преследовать. Застрелил Житуху. Оставил им на съедение. Рассчитал: пока волки будут жрать лошадь, он успеет скрыться. И побежал. А волки к лошади и не думали подходить. Они заняты были своей свадьбой. В панике Гарновский забыл о Петьке и Тане. Страх, животный страх за свою шкуру погнал его домой».
На вытоптанной зверями площадке Тимка увидел пуговицу. Чёрную с четырьмя дырочками.
— Петькина, однако, пуговица, — сказал Додоев, у Тани были деревянные. Они, Тимка, были здесь, надо посмотреть вокруг, — и он покосился на заснеженную кучу бурелома.
Начинался рассвет. Окутанная дымкой проявилась в небе вершина хребта. В ложбине закаркала ворона. Спросонья она кричала хрипло. И так же хрипло ей ответили со скального склона. Додоев заволновался. Посматривая на кучу бурелома, он молил на своём языке всех эвенкийских богов-бурханов быстрее поднять солнце. Светлело. Стало заметно, что несколько дней назад под кучу кто-то лазил. Тимка встал на колени и, щуря глаза, пытался увидеть, что там, под заснеженным холмом. Темно. Пеньки с шапками снега, бугорки и камни сливались в серую массу.
