Жесткая проба - Дубов Николай Иванович (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT) 📗
Но в армии он был секретарем комсомольской организации! Нет, в армии было совсем иначе... Во-первых, он был там такой же, как все. На равных. Во-вторых, секретарем его выбрали на третьем году службы, когда он знал не меньше других, а умел больше многих. Там он всегда говорил о том, что хорошо знал. Говоря, он зажигался сам и зажигал других...
Здесь он тоже, проводя собрание или занятие, призывал и пытался зажечь, но иногда при этом почему-то появлялась неловкость. Теперь ему стало понятно почему. Здесь его призывы не были нужны: все шли и так, горели без его помощи. Они уже знали то, что Федор только собирался им сказать, но сверх того они знали и умели то, чего Федор не знал и не умел и лишь мог говорить об этом вообще, вокруг да около. И получалось, что он вовсе не возглавлял и не вёл, они шли сами, а он только пытался забежать вперед, путался у них под ногами и производил пустопорожний словесный шум. Зная наперед всё, что мог им сказать Федор, они вежливо слушали и снисходительно терпели, так как надо, чтобы кто-то делал то, что делал он, раз существует такая должность.
Почему то, чем он занимается, считается должностью?! Ну хорошо, по должности он технический работник. Однако техническая работа – не главное, он ведет её аккуратно, но она отнимает не так уж много времени, и, по существу, он ведет работу совсем другую. Но разве разговаривать с ребятами, советовать им, заседать, произносить речи – это должность? Это не могло, не должно быть должностью, службой! Ведь пребывание в комсомоле – не служба, ведь он вступил в комсомол потому, что хочет отстаивать идеи, выполнять программу! А он только призывает работать с энтузиазмом, а работают другие, не он. Выходит, энтузиазм превратился для него в профессию, в службу, он получает деньги за энтузиазм? Такой, понимаешь, резервуар с энтузиазмом, которым нужно накачивать других... Да кому его энтузиазм нужен? У них своего хватает! Вон у Серёжи Ломанова на десяток таких, как он, хватит... Всё! Точка.
Придя к таким малоприятным для себя выводам, Федор Копейка решил действовать немедленно и, как только комсорг вернулся из горкома, сказал, что ему нужно поговорить. О работе.
– Давай, Федя, давай, – сказал комсорг. – Что-нибудь неясно? Сейчас уточним.
– Наоборот, ясно. Я хочу перейти на завод. Начать работать по-настоящему.
– А сейчас ты не работаешь?
– Это видимость, а не работа.
– Что значит «видимость»?!
Федор выложил все свои соображения начистоту. По мере того как он говорил, лицо комсорга становилось все более хмурым и отчужденным.
– Ну знаешь, товарищ Копейка, – сказал он, – я тебе со всей прямотой скажу: мне твои рассуждения не нравятся. Нездоровые у тебя настроения! И рассуждения твои демагогические, подрывные. Ты что же, выступаешь против руководства?
– Я не против руководства, я только считаю, что руководить – это не значит речи произносить.
– А кто говорит, что нужно руководить вообще? Надо конкретно вникать, разбираться в вопросах, обобщать опыт. А я ещё тебя считал перспективным работником. Вот, думал, растет будущий комсомольский вожак... Я даже тебя собирался рекомендовать... Ну, теперь уж нет!
– Я считаю...
– Что ты там считаешь, маловажно. Важно, что ты тут наговорил. Мы с такими настроениями мириться не можем. Имей в виду, я о них поставлю вопрос на бюро.
Федор пошел к парторгу завода Латышеву.
– Что-то ты, Копейка, мудришь, – сказал Латышев, выслушав его. – Что же, нам всем бросить работу, на которую нас поставила партия, и идти в цех, к станкам?
– Я не про вас – вы другое дело. Вы раньше кем были? Вальцовщиком. И когда вы говорите: «Мы – рабочий класс», – это одно. Вы на это право имеете. А я? Кончил десятилетку, служил в армии, теперь здесь служу... Вот комсорг говорит: «Была у тебя перспектива». Какая? Стать комсомольским работником. Так я же служащий, а не работник! А что же это такое – быть служащим в комсомоле?!
– Погоди, это формальная сторона дела. Ты в армии был секретарем комсомольской организации, у тебя есть опыт. А на заводе много совсем зеленой молодежи...
– Так дело же не в возрасте, важно, кто я! Ведь какой-нибудь сморкатый ремесленник и тот солиднее: у него специальность в руках, он делает, а я только говорю...
– Словом, заел «комплекс неполноценности»...
– Как это?
– Ну, что ли, болезненное ощущение, сознание того, что ты хуже, менее ценен, чем другие... Что ж, право руководить действительно надо заработать. Ладно, отпустим тебя в цех, приобретай квалификацию. Но имей в виду: от комсомольской работы не освободим. Наоборот, подбавим!
– А я и не отказываюсь.
Так Федор Копейка появился в механическом цехе в качестве ученика долбежника, а вскоре был избран секретарем комсомольской организации.
Отец перемене работы сына обрадовался:
– Вот это правильно! Портфель таскать и дурак может...
Когда Федор после первого дня работы у станка пришел домой неимоверно замурзанный и замасленный, старик настоял, чтобы он умывался не под краном, а во дворе.
– Что тут за умывание для рабочего человека? Ему простор нужен!
Федор понимал: отцу хотелось, чтобы все соседи видели, что его сын стал не кем-нибудь, а «настоящим рабочим человеком». Старик сам сливал ему. Он с трудом нагибался, черпая кружкой из ведра, и старался затянуть церемонию. Когда сели обедать, отец достал из-за шкафчика бутылку водки и торжественно поставил на стол. Водку он купил на «свои», пенсионные, сам ходил за ней в гастроном чуть не два часа, после чего весь день кряхтел и отлеживался.
– Ну, сынок, с началом тебя!
Покончив с борщом, Федор подмигнул отцу:
– Как, батя, повторим?
– Повторить бы тебе ложкой по лбу! – рассердился старик. – Только-только нос в масле испачкал, а туда же – в бутылку заглядывать!
Ещё стопку Игнат сыну налил, остальное прикончил сам, так как был убежден, что тому ещё праздновать особенно нечего и праздник сегодня не у него, а у самого Игната.
В цехе Федора встретили с усмешливой настороженностью: посмотрим, посмотрим, что у тебя получится. Время от времени ребята «подначивали»:
– Ну как? Это тебе не речуги толкать... А?
Взмыленный, потный от старания, но счастливый, Федор отшучивался. Потом «подначка» прекратилась, он стал своим. Это была победа. Не бог весть какая, но все-таки победа.
Оказалось, до главной победы ещё далеко. Главное состояло в том, чтобы не только стать похожим, таким, как все, своим, а стать нужным. Не только всем вообще и сообща, а каждому. На собрании просто. Собирались парни и девушки, все они были ребята. Всех занимали одни вопросы, заботили одни заботы. Они сообща думали, решали, делали. Здесь – Федор это знал и чувствовал – он был на месте и необходим. Но мероприятие кончалось, кончалось то, что свело их вместе, и каждый становился сам по себе. Помимо общего, у каждого было своё. Это «своё» влияло, не могло не влиять на отношение каждого к общему, на всё поведение, на жизнь каждого. А в чём оно и какое, Федор не знал или знал плохо. Хорошо он знал только то, что в этом «своём» он был им не нужен. Они с легкостью и даже с удовольствием обходились без него. Со сверстниками Федору было легко. Федор знал о них всё или почти всё. Знал, о чём они думают, чего хотят, о чём мечтают. И они знали всё о Федоре, и им не приходилось искать никаких подходов, общий язык. Он и так был у них один.
Однако, кроме сверстников, было много ребят моложе, и становилось их всё больше. И с ними было трудно. У них другие судьбы и в чем-то другой склад характера. Небольшая разница в возрасте то и дело сказывалась непреодолимым препятствием, и разговор «по душам» не получился. Душу они держали на застежках. Черт его знает, получалось, что эти сопляки сдержаннее и строже, чем Федор и его сверстники. Нет, не в смысле дисциплины – дисциплина у них ещё аховая, – а в смысле слов и чувств. Те, что постарше, – нараспашку: что думают, то и говорят. И работают на всю катушку, и веселятся на всю катушку, и всё в них открыто. Эти, положим, тоже работают неплохо. Но скупы на слова. Словно они стыдятся. Стыдятся слов и стесняются проявления чувств. И уж к ним не разгонишься: «Ну, как жизнь?» Отвечают: «Нормально», и смотрят на тебя, как на дурака. Вопрос, конечно, не самый умный... А чуть что, наерошиваются, как Горбачев, и тогда уже слова не выжмешь.
