Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна (электронная книга .TXT) 📗
– Прошу за стол! – весело приглашает Тамара. Она уже забыла свои недавние разочарования и с удовольствием исполняет обязанности хозяйки дома.
В эту минуту появляется новый гость – папа. Он приезжал на часок домой – перекусить и отдохнуть; у него сегодня очень трудная больная, от которой он не отходит с самого утра и к которой сейчас вернется опять. Дома ему сказали, что приехал Миша и что мы все у доктора Рогова, – он и приехал сюда.
Папа и дядя Миша здороваются, обнимаются. Но, как всегда, ясно чувствуется, что между ними стоит что-то, какой-то барьер, что ли…
– Приехал, баловень? – спрашивает папа без всякой злобы, шутливо.
– Приехал, да, – отвечает дядя Миша. – А ты, как всегда, в ярме?
– Да, как всегда. Через полчаса уйду – у меня тяжелая больная.
– И не надоело тебе? – посмеивается дядя Миша.
– Никогда не надоест, – серьезно отвечает папа.
Все сидят за столом. Иван Константинович разливает в бокалы вино. Затем он встает и торжественно говорит самым низким голосом, каким может:
– Н-н-ну-с, друзья мои!.. Сегодня у меня – дорогой гость: сын Семена Михайловича, моего друга и товарища… по Военно-медицинской академии и по турецкой войне… Михаил Семенович – вот он! Попросту скажем – Миша, Мишенька… На коленях у меня сиживал. Сиживал, как же… Ну, в общем, черт побери мои калоши с сапогами, – твое здоровье, Мишенька! – протягивает он к нему бокал.
– Ах, Иван Константинович, Иван Константинович! – укоряет его мама. – Мишеньку вы на одно колено сажали – это вы помните! А кто на другом колене сидел, про это вы забыли?
– Не забыл, дорогая, – как же я это забуду? На другом колене у меня сидела девочка Леночка – ныне ее Еленой Семеновной зовут! – жена моего младшего друга, Якова Яновского! Ваше здоровье, дорогая! И твое, Яков Ефимович!
– А помните, Иван Константинович, – говорит вдруг дядя Миша, – как я прибежал к вам, когда мою сестру Леночку обидели в гимназии? Какая-то девчонка бросила ей на голову грязную тряпку, которою стирают мел с классной доски. Ну, Леночка у нас всегда была «чистоплотка»: прибежала домой, плачет горько. А я – сам гимназист, что? я могу? Ну, я, конечно, – к Ивану Константиновичу. Помните, дядя Ваня?
– Конечно, помню! Врывается, понимаете, ко мне Миша, сам не свой, весь трясется, глаза мечут молнии! Сестру его обидели в гимназии! Так чтоб я сию минуту отправился в гимназию и чуть ли не на дуэль начальницу вызвал!
– А вы – не вызвали? – спрашиваю я.
– Ну что ты, опомнись! Как же я женщину на дуэль вызову!
– И что же было дальше? – спрашиваем мы в три голоса: Леня, Тамара и я.
– А дальше, – продолжает, смеясь, дядя Миша, – я полетел стрелой прямо в женскую гимназию. «Где госпожа начальница?» Привели меня к ней – служитель гимназический оказался бывший денщик моего отца. Я говорю: «У вас одна девчонка оскорбила мою сестру! Вы должны эту девчонку наказать!» Ну, начальница меня расспросила. «Виновную я, говорит, накажу, но неприлично сыну такого отца говорить слово «девчонка»!..»
Все смеются. И вдруг папа мой говорит совершенно серьезно:
– Очень характерный для тебя случай, Миша! Намерение у тебя было самое благородное: заступиться за сестру. Но сперва ты хотел осуществить его при помощи Ивана Константиновича, а потом выехал все-таки на авторитете своего отца: служитель, бывший денщик, проводил своего бывшего барчука к начальнице – другого бы не проводил! – а начальница не выставила тебя вон тоже, вероятно, только потому, что ты был сын своего отца, которого она знала и уважала… Ну да, впрочем, бросим это! Скажи нам лучше, что? у тебя? Как твои дела?
– Нет-нет! – пугается вдруг мама горестного выражения, мелькнувшего в глазах дяди Миши. – Сегодня о делах не будем! О делах – завтра…
Дядя Миша обнимает маму, целует ее руку.
– Дорогая моя Леночка… – говорит он с печалью. – Не будет этого завтрашнего разговора. Не будет. Я сейчас еду на вокзал. Скоро поезд…
– Но почему ты сразу не сказал мне, что ты сегодня же уезжаешь?
– Деточка… Ведь я испортил бы этот вечер и себе и всем нам! Подумай, такой чудесный вечер… Будет ли у меня еще когда-нибудь такой вечер?..
– А как же твои вещи? Ведь они остались у нас…
– Леночка! Мы так давно не видались, ты мне так обрадовалась – даже не заметила, что я без вещей! И в первый раз в жизни я не привез подарков ни тебе, ни Сашеньке…
Дядя Миша обнимает и меня. Потом обращается к папе:
– А про мои дела, Яков, я сейчас скажу… хотя похвастать и нечем. Ну, коротко: имения нет, его продали с молотка – за долги… Семьи тоже нет: жена моя, Тина, ушла от меня и дочку нашу – тоже Сашеньку – увезла с собой… Работать я не умею – ты всегда говорил мне это, и теперь я иногда начинаю думать, что, пожалуй, ты был прав…
– Миша! – говорит папа, кладя ему руки на плечи. – Если тебе нужны деньги… Ты ведь знаешь… Я всегда…
– И я! И я! – говорит Иван Константинович, который словно даже осунулся и похудел за эти полчаса.
– Спасибо, милые, не надо, – твердо отвечает дядя Миша. – Я еду в один городок… ну, пока без названия… на русско-азиатской границе. Там я получу ма-а-аленькое место: податного инспектора. Если приживусь, если вработаюсь, напишу вам. Это будет не скоро… И – не легко, сами понимаете… Ну как, Яков? Ты доволен? Ты понимаешь, что баловень берется за работу?
– Очень хорошо! – говорит папа, обнимая дядю Мишу. – Очень хорошо, Миша… Потому что баловням приходит, вероятно, конец. Ты хочешь работать? Отлично!
– Ну, дорогие мои! – обращается к нам дядя Миша. – Давайте прощаться.
– Нет! – требует Иван Константинович. – Сперва присядем перед дорогой.
Мы садимся. Шарафутдинов неловко мнется – нельзя ему сидеть при Иване Константиновиче! – и только после твердого приказания он садится за дверью соседней комнаты.
– Вот и посидели перед дорогой! – встает дядя Миша. – Вы что это? На вокзал со мной? Провожать меня? Ни-ни-ни!
Еще минута-другая – дядя Миша, обняв и расцеловав нас всех, уходит вместе с папой. В дверях он оборачивается к нам:
– Прощайте, родные мои! А может быть, до свидания?
И убегает.
Иван Константинович опускается на диван. Мама плачет рядом с ним.
– Баловень… – бормочет Иван Константинович. – Именно, что баловень… Загубило его это баловство…
– Почему, дедушка? Почему? – задумчиво спрашивает Тамара. – Какое баловство?
– А такое! – упрямо говорит Иван Константинович. – Баловство – это все, что задарма, понимаешь? Вот – Миша: отец его, Семен Михайлович, замечательный хирург был, бесстрашный человек, под огнем неприятеля раненых перевязывал, на себе, случалось, из боя выносил их. Я, бывало, иду с ним, даже перекреститься боюсь… А он – как по бульвару гуляет! Ранили его, контузили, тифом болел – тогда это гнилой горячкой называли, – отлежится и снова в строй! За это, за труд этот адский, за самоотверженность врача, за опасности и лишения, ему и ордена дали, и потомственное дворянство, и все… А Миша – он с малых лет привык, что он – потомственный дворянин, и папа у него орденами обвешан, как елка игрушками, и все двери перед ним открыты, и что ни пожелай – все сделается! До тридцати с лишним лет дожил – трудиться не научился, не любит, не умеет… А теперь уже поздно… Так вся жизнь и пошла под раскат… Нет-с, братцы мои, не баловство человеку нужно и не отцовы заслуги, свои собственные дела, своим по?том, своей кровью политые!
– Верно, Иван Константинович, – говорит мама сквозь слезы. – Все верно, что вы говорите…
Иван Константинович привлекает к себе Леню и Тамару. Уже и раньше как-то мама при мне говорила папе, что Иван Константинович любит обоих своих «нечаянных внуков», но Леню – чуточку больше. Потому что Леня – «бабушкин». Он на нее похож и лицом, и характером, он ее любил, и она его любила. Оттого Иван Константинович особенно ласков с Тамарой: он боится, что она это поймет, почувствует…
– Леня! – говорит Иван Константинович, гладя голову Тамары, но смотрит он прямо в красивые «бабушкины» глаза Лени. – Очень тебя прошу понять: граф ты там, или маркиз, или князь, – это не твоя заслуга, и потому это дешевое дело. Вон, говорят, за границей титулы за деньги купить можно! Но если ты настоящий человек и делаешь настоящее дело, и делаешь его хорошо, – так вот это уже твоя заслуга, это трудно, и тебя за это всякий уважать будет. Понимаешь, Леня?
