Рыжий - Боровский Федор Моисеевич (читать книги полные .txt) 📗
Песни были протяжные, задумчивые и сплошь мне незнакомые. Тихий однообразно-напевный звон пандури вплетался в них и делал их еще задумчивее и еще протяжнее; мы молча слушали, иногда час, а иногда и дольше, пока она не замолкала в совершенной уже темноте.
— Бедная девочка, — вздыхала тетя Кето, старшая из сестер, и мы как-то сразу с ней соглашались, потому что, может быть, тетя Кето и ее сестры лучше всех среди нас понимали Делию. Они тоже были одиноки, старые девы, которым давно перевалило уже за тридцать, и, значит, выйти замуж в послевоенном безмужичье у них уже не получится, а пускаться во все тяжкие не позволяло воспитание и заветы предков. — Бедная девочка.
Но никто из нас не знал их жизни. Была ли судьба Делии так уж действительно печальна и достойна сочувствия, как мы думали? Кто знает… Дед Ларион был прав. Мы знали только, что она была прекрасна и одинока, так же одинока, как и ее замкнутый, неприветливый отец, целыми днями возившийся в саду.
Он нигде не работал, и неизвестно, чем они жили. Может, он продавал фрукты, но никто из нас никогда не видел его на базаре. Кто знает… Зато сад был удивительный, это мы знали. На добрых полгектара сад, раз в двадцать больше нашего двора. Он был старательно ухожен, каждое дерево, от корней до макушки. Ни одной лишней веточки, а может быть, и листика. Все аккуратненько подрезано, подперто, подвязано, взрыхлено и привито. То ли он селекцией занимался, то ли земля была особенная, но ничего подобного его саду в городе не существовало. Скажем, сливы с кулак, которые за один раз и в рот-то не впихнешь. И куда же все это девалось? Уж во всяком случае не на базар, совершенно точно.
Мы с тем садом жили почти что в мире. Он был слишком хорош, да и соседский. Если по соседским садам лазать — хлопот не оберешься. Мы даже охраняли его, уводя разбойничьи ватаги подальше от дома. У многих глаза разгорались, стоило лишь помянуть сад Зураба Константиновича, но из уважения к нам с Витькой никто туда не лез, хотя сам Зураб Константинович об этом и не подозревал. Другой раз сидишь, смотришь туда, а в животе ветер свищет, аж холодно, и такая за душу берет тоска смертная, что завыть впору. Заходи, рви и ешь — ну почему же нельзя-то? Тем не менее я даже брата туда не пускал. У соседей не берут. И мне табу, и ему табу, пусть терпит.
Но одна трещина в этом табу была. Сам Зураб Константинович ее создал, сам и расплачивался. У него не было ни караульщиков, ни помощников. Ухаживал он за садом и обрабатывал в одиночку, а урожай собирал вдвоем с Делией. Черешни он не держал: может, не любил, а может, из-за размеров, потому что черешня — дерево большое, высокое, его с лестницы не оберешь. Зато, начиная с вишни, они по целым дням торчали на лестницах. Ранняя вишня, поздняя вишня, ранние абрикосы, поздние абрикосы, ранние сливы, ранние персики — в таком огромном саду все время что-нибудь поспевало и требовало уборки. Делия напевала негромко за работой, но днем ее голос тонул в шуме городской жизни и не производил впечатления. И так до поздней осени. И все сами, сами, за исключением орехов.
Четыре ореха росли в его саду, ибо что это за сад без орехов. Мы, например, презирали такие сады всей душой, хотя залезть, конечно, и туда не отказывались. Видимо, Зураб Константинович думал точно так же — в его саду орехи росли. Гигантской вышины четыре дерева — выше нашего дома с его мезонином, выше горы, выше дома Зураба Константиновича. Как было собирать с них урожай немолодому уже человеку и девушке? Они и не могли, а урожай бывал большой, даже очень большой, это были еще те орехи, как и все у Зураба Константиновича. И Зураб Константинович нанимал молодых парней. Парни были все незнакомые, издалека, и всегда разные, хотя в округе и своих хватало и никто бы не отказался помочь. Даже бесплатно. Просто, чтобы побывать в саду. Мы с Витькой как-то набрались храбрости и предложили свои услуги. Но он даже не удостоил нас ответом. Только поднял брови, отчего его угрюмое лицо стало высокомерно-презрительным, и посмотрел на наши руки. Мы ушли с его двора, как побитые. Наши руки действительно были выкрашены в коричневый цвет соком поспевающих орехов, но не из его сада. Он зря нас подозревал, его орехов мы не трогали.
— А что?.. — сказал Витька, когда мы, вернувшись, уселись на террасе.
— Что — а что? — спросил я.
Мы посмотрели друг на друга, и я увидел, что он думает точно так же. Даже брат все понял.
— Да! — закричал он, спрыгнув с террасы и забегал перед нами. — Да, да, да!..
Потом он повернулся и погрозил кулаком саду, и орехам, и Зурабу Константиновичу, не желавшему нас знать и оскорбившему подозрением. Что мы, и в самом деле такие плохие и ненадежные люди? Ну, украли бы мы у него горсть орехов, разве от них убудет? Те парни, которых он нанимал, воровали гораздо больше, и потому не стоило Зурабу Константиновичу смотреть на наши руки. С конца августа у всех пацанов в городе такие руки, потому что сок поспевающих орехов красит кожу в зеленовато-коричневый цвет и эта краска не оттирается даже пемзой. В городе много орехов, мало ли где могли мы выкраситься.
И в тот же вечер, оскорбленные, мы нарушили запрет. Это было нетрудно, потому что орехи росли возле самой ограды, гораздо ближе к нашему дому, чем к дому Зураба Константиновича. Деревья были толстые — мы с Витькой даже вдвоем не могли обхватить стволы, — сучки начинались высоко над землей, но мы все равно залезли. Мы были так злы, что даже брата затащили на дерево, даже Рыжего я позвал с собой, и он пошел, хотя орехи ему были ни к чему. Он пошел просто потому, что всегда ходил, когда я его звал, ему это нравилось.
С тех пор мы стали навещать Зураба Константиновича. Мы лазали только за орехами и не очень часто — раза два-три за осень, но и это было нарушением порядка. Мы не стыдились, только испытывали неловкость и смущение: порядок есть порядок, даже чужой, а уж свой — тем более. Приходилось специально подогревать в себе злость и обиду, и у нас выработалась в конце концов стойкая неприязнь к Зурабу Константиновичу.
Зураб Константинович наши визиты заметил довольно быстро. После второго или третьего мы однажды утром, отправляясь в школу, с опаской и злорадством увидели, что он стоит под тем самым орехом, на который мы лазали накануне. Когда я свистел Витьке, Эристави повернулся в нашу сторону и смотрел, пока мы не скрылись за углом. Забравшись в подвал под нашим домом, мы следили за ним через отдушину, а он ходил вокруг дерева и сокрушенно качал головой. Наверное, мы там наследили, хотя и старались быть осторожными. Но ему все равно должно казаться ужасным наше вторжение, потому что его сад не знал до сих пор пиратских набегов ребячьих ватаг. Он своими руками взлелеял в этом саду каждое деревце, каждую травинку, каждый кустик, чужие следы казались ему, наверное, кощунственными и разрушительными, словно не трое мальчишек в компании с котом оставили их, а стадо слонов. Он трогал дерево руками, рассматривал его, задирая кверху носатое лицо, и качал головой. Иногда он поворачивался в нашу сторону, и тогда мне казалось, что я вижу, как шевелятся его губы. Я вдруг подумал, что ладони его так же корявы, жестки и заскорузлы, как кора того дерева, вокруг которого он ходил, но это не вызвало во мне ни симпатии, ни сочувствия к нему. А вот так тебе и надо, думал я, сам не видимый в полутьме подвала. Ходи щупай теперь свои орехи, жадина.
— А что, а? — говорил Витька, когда мы, наглядевшись досыта, пошли в школу. — Пусть ходит…
— Пусть ходит, — соглашался я.
— Пусть ходит, — эхом вторил нам брат, гордый участием в деле. Для него это был первый выход, мудрено ли, что он пыжился, как индюк.
Одним словом — пусть ходит.
Так мы поссорились с Зурабом Константиновичем, предварительно даже не познакомившись толком. Впрочем, только ли с ним? Немало было людей, которые могли обижаться на нас и обижались. Кого из них мы знали по-настоящему? Да никого. Пусть еще спасибо скажет, что мы к нему втроем залезли, а не вдесятером.
