Тихий звон зарниц - Сабинина Людмила Николаевна (книга жизни txt) 📗
— Гляди-ка! Ей-богу, Катерина, учительницына дочка. Она, так и есть, она!
Обступили, стали расспрашивать.
— Стало быть, нет больше нашей Лизаветы Ивановны, царство ей небесное…
— Хорошего человека всегда жаль, да что же делать. У нас вон тоже. Сивцовых братьев убило, Андрей Петрович, председатель, всей семьи лишился, бобылем живет. Алексей-кузнец, Петунины…
— Петуниных-то помнишь?
— Конечно. Всех помню, всех…
— Ну, так половину поубивало, а которые разбежались. Другие еще не знаем, живы ли.
— А уж председатель было хотел вашу баньку на бревна раскатать. Для коровника. Хорошо, что приехала. Жить-то нынче негде. Из-за учительницы и баньку-то сберегли. Приедет, мол, детишек учить начнет…
Подошли другие.
— А-а! Вот и еще лошадку бог послал. Молоденькую! С приездом, Катюш!
— Это они насчет пахоты. В прошлом годе на коровах пахали да на бабах. Коровенок-то три штуки было, а баб — четырнадцать. Пятнадцатая будешь…
И правда, село почти сплошь выгорело, уцелело десятка полтора домов на выселках, да кое-где последние избы, подпертые слегами, еле держатся. Народу осталось мало — разбежались по родичам да по соседним деревенькам… Пусто, тихо, но по дворам все-таки копошится народ. Жить-то надо.
Когда все разошлись, она пробралась через огород к бане. Баня была крепкая, отец ее сладил на совесть. Катя даже помнила, куда прятали ключ: в щель под самым порогом. Ключ и правда был тут, мокрый, заржавелый. Но замок висел на дверях чужой. Прибежал соседский Гришка, притащил новый ключ. Она отперла, распахнула настежь дверь. Все было как прежде. Просторный предбанник, полки, печь. Даже ведро и шайка старая уцелели. Хоть сейчас мойся… Посидела немного на скамье, огляделась, потом повесила на гвоздь пальто, повязала голову платком и начала убираться. Натаскала воды, затопила печь. Соседка дала чугунок, сковородку, еще кое-какую утварь.
— Этого добра много, поройся на пепелище, в гари чего только не найдешь. Железяки всякой довольно. Гришутка вон гвоздей надергал, мешочек целый напрямил. Спрашиваю — зачем, мол, тебе? А он: дом строить буду. Восьмой годок пошел строителю-то!..
Катя пошла наломать прутьев — надо было связать какой-нибудь голик. Прутья мокрые, упругие, гнутся, да не ломаются. Весну почуяли… А весной как жить хочется. На то и весна!
Снег еще не сошел, серой хрупкой коркой лежит, а кое-где проталины — черные, жирные… Тут заметила Катя скворечник старый высоко на березе. Целехонек! Ведь сама же пристраивала его туда в День птиц и смастерила сама, на занятиях но труду. Значит, и скворцы сюда возвращались каждую весну!.. И скворцы прилетали, и одуванчики распускались в свой срок, и трава росла. Пока она бедовала где-то на чужбине. А мамы больше нет и никогда не будет. Вот здесь она любила отдыхать, под березами. Раньше тут стол стоял и скамейка. И летом всегда была прохладная, душистая тень. Мама здесь любила отдыхать… Рядом — калитка, около нее валун большущий, вот он, никуда не делся, лежит себе! Тут Катя вспомнила все, каждую мелочь. И большой кованый крючок у калитки, его Федька Петунии сам смастерил, когда в кузнице стал работать, ученик мамин. Увидел, что на калитке ненадежный завертыш, вот и постарался. Первую свою кузнечную работу принес. Теперь-то, конечно, нет ни крючка, ни самой калитки. Вспомнилась крашенная зеленым стена веранды, заросли мыльника вдоль нее. Вот растает снег, и снова расцветет пахучий мыльник и обозначит место, где была та стена…
Катя бегала через огород к колодцу, потом за щенками во двор, оттуда обратно к бане, и ноги сами нащупывали сухие места, сами знали, где можно ступить, а где увязнешь. Потому что хоть и не видны под снегом талым тропинки, а знакомы они все до единой. Самая надежная — вдоль зарослей сирени, там повыше. Кусты голые пока, а, видать, цвели: всюду бурые кисти прошлогодних семян. А баня дымилась совсем как раньше бывало, по субботам.
Целый день Катя трудилась — вытаскивала из-за печки мусор, подметала, протирала оконце. Вечером зашли две соседки, принесли на новоселье тюфяк, одеяло, лампу керосиновую. Оглядели чисто выскобленные потолок и бревенчатые стены, похвалили за домовитость. Долго сидели втроем, пили кипяток с пайковым больничным сахаром, вспоминали довоенные годы, родных и знакомых, тех, кто ушел навсегда, и тех, кто еще, может быть, вернется… И вот первая ночевка в доме родном! Жарко, перестаралась видно, натопила. В котле еще побулькивает, просыхают застланные рогожей полы. А над крышей шумят вершины сосен. Ветер. Заснуть удалось не сразу, все как-то странно казалось. И дома будто и не дома… Перед самым рассветом кто-то огородами прошел — похрустывал снежок. Катя сразу проснулась, но не забоялась, кто же может обидеть ее тут? Разве медведь. А медведи в сказке только бывают, здесь они не водятся.
На другой день позвали в сельсовет, дали ордер на муку и картошку. Понимала Катя, что от нее не благодарности ждут. Платить надо трудом. И это хорошо: работать она умела. Ее учить не надо, во сколько на работу приходить. Сама понимала: весна, значит, каждый час дорог. Колхоз готовился к севу. На людях да коровах пахать все же не пришлось, подогнали трактор, да и кони в колхозе появились… Работы было по горло. Не заметила, как снег стаял и как лед тронулся на речке, как в старый скворечник прилетели жильцы… И вдруг весна задышала свежим ветром, еще осторожная, серенькая, хмурая, но все-таки весна!
Однажды Катя проснулась неизвестно почему, еще затемно. Разбудило какое-то странное беспокойство, чувство смятения и тревоги. Что-то было не так. Она лежала с открытыми глазами, чутко прислушивалась к темноте. Из оконца тянуло холодком, острый озноб пробегал по коже… И вдруг сразу поняла. Вот что ее разбудило — там, снаружи, воздух весь дрожал от пения соловьев.
Приподнялась на локтях, заглянула в окошко: над землей простерлись смутные предрассветные сумерки. Серый рассеянный туман заполнял пространство, и туман этот, видно, битком был набит соловьями. Жалобное щебетание, чистый, прозрачный свист, щелканье, мощные, раскатистые трели — все это оглушало, ошеломляло. Такого ей еще не приходилось слышать. Несметное множество пичуг суетилось в холодной ранней сумеречи. Казалось — стоит протянуть руку в сыроватую волокнистую мглу, и сразу ощутишь на ладони теплый, нежно пульсирующий пернатый комок.
Потом начал сеяться мельчайший теплый дождик. Слышно было — водяная пыль обильно выпадает на почву, шелестит на каменистой дороге, обдает влажным дыханием бревенчатые стены домов… А птицы не умолкали. Даже звонче, радостней сделались птичьи голоса. Будто птицы только и ждали этого дождя, чтобы взахлеб напеться, нарезвиться… Катя натянула одеяло на озябшие плечи, устроилась поуютнее на своем жестком ложе и стала думать: «Почему так? Откуда вся эта масса птиц знает, что скоро будет тепло, что надо петь, ликовать, дни и ночи кувыркаться в пьянящем весеннем воздухе. Потом будут гнезда вить, выводить птенцов. Почему?»
В окошко залетел ветер, насыщенный влагой. Катя засмеялась тихонько, потеплее укрылась.
«А человек? — продолжала она думать. — Человек вечно занят заботами о куске хлеба, работой. И так было всегда… И что такое вообще: человек? И для чего он живет на свете?..» Катя представила себе всю довоенную жизнь, мать, рано умершего отца. Вечно родители были озабочены чем-то, да и она сама была занята. Учебой, уроками, массой разных дел… «Ну, скажем, не было когда-то школ. И не было контор, заводов, государства. Все равно — была забота о куске хлеба. Борьба с природой, с врагами. А если отбросить и врагов? Ведь не всегда же воевали…» Катя представила себе такую картину: первобытный человек, его подруга, небольшой участок возле обжитой пещеры. «Остается — борьба со стихией. И любовь. Заботы любви. А искусство? Искусство тоже! Тот дикарь украсил скалы затейливыми рисунками, по вечерам играл на самодельной флейте свои мелодии. А любовь?.. Как я сказала? «Заботы любви»… Вот. Опять заботы! Ведь сначала-то я сказала слово «заботы», а уж потом «любовь»…»
