Лазоревый петух моего детства (сборник) - Погодин Радий Петрович (книга регистрации .TXT) 📗
Когда песня в комнате кончилась, дядя Вася высунулся из-за чугунка, перемазанный в саже.
— Ишь глотки дерут. За столько-то лет не научились другие песни играть. — Дядя Вася на стол прыгнул, уселся на край, обхватив одно колено руками. — Что человеку нужно после яростного конного боя? Весёлый звук гармошки, сытный борщ и богатырский сон с приятными сновидениями. А они? Гайки свои подкрутят: один носом в книжку зароется, другой возьмётся сёдла чинить или в разведку пойдёт добровольно.
— Какая же у них гайка? — вопрос Гришка задал.
Дядя Вася показал пальцем на стакан.
— Очень похожая на вот эту. А ты крути, крути. Может, ты её растворишь и в окно выплеснешь, чтобы она пропала… Тает? — спросил он с надеждой.
— Сахар тает, — сказал Гришка. — Может, и гайка распустится. Правда, гайка — она покрепче.
В комнате за перегородкой пошёл разговор о поражениях и о победах. О стройках, разрухах и новых стройках.
Дядя Вася хотел было опять в печку прятаться, за чугун с картошкой, но, поколебавшись, пересилил себя, сплюнул через всю кухню на уголья и затянул:
— «Когда б имел златые горы и реки, полные вина…» Эх, любил я весело пожить! Гришка, Гришка, плюнь на эту гайку. Выплесни её в окошко. Пусть её дожди источат.
За перегородкой выделился густой голос академика дяди Павла:
— Эх, Васька, Васька…
Дядя Вася хихикнул каверзно.
— Эх, Пашка, Пашка, умный, да? Да у тебя мозгов — как у комара в хвосте, хоть ты и академик. — Это он тихо сказал, как бы любуясь собой. И пояснил: — На заводе работали мы втроём, на «Серпе и молоте». Горячий цех. Известное дело — металлургия. Наломаешься за день, как веник в парной, ополоснёшь лицо — и на отдых в кинематограф. Семечки в зале лузгаешь. «Бонбоны» кушаешь в фантиках. С барышнями рассуждаешь обо всём красивом. Мороженое «Крем-инжир» полизываешь для прохлады. А он свою гайку подкрутит и опять учится. Рабфак закончил. Потом ещё какую-то высшую науку прошёл. И всё мало… Федька — тот проще. Приходит в общежитие однажды, с лица весь суровый. «Достаточно, говорит, баста! Не лежит моя душа к металлургии перемен просит. Записался я, братцы, в морской гражданский флот. Буду голубые дороги осваивать под красным советским флагом». Пашка на него посмотрел, кивнул одобрительно: мол, по тебе работа, валяй. И у меня спрашивает: «Ну а ты, Вася? Выбрал бы ты, Вася, себе профессию по интересу». Я отвечаю как есть: «Мне — тьфу! У меня интерес капитальный. Были бы гроши да харчи хороши. От добра добра не ищут». — Дядя Вася задумался, наливаясь дымчатым цветом с синими разводами. Посмотрел на Гришку и обиду выразил: — Всё крутишь? Тоже хорош гусь.
— Кручу, — кивнул Гришка.
— Крути, крути. Может, рука отвалится… А мне каково? Я, что ли, не человек? Говорят, в малолетстве я талантливый был, посильнее Пашки… Дядя Вася сморщился, сократился в размерах. Подобрал ноги по-турецки и заплакал, роняя зелёные слёзы в сахарницу. — Ну что человеку нужно? Выучился. Сам живи — и мне дай весело пожить. Так нет. «Вася, учись, Вася, учись…» А я? Может, я запах школы терпеть не могу. У меня от него сыпь. Пашка — наговаривать не буду, не в моём это характере, но скажу: псих он законченный. Даже в партизанском отряде товарища Гуляева всё считал что-то и в блокноте чертил. Твоего отца, Серёжку, арифметикой мучил. Я говорю: «Чего ты парнишку долбишь? Какое у него счастливое детство? Может быть, завтра в бой — и аллилуйя. Пусть хоть на отдыхе поживёт беззаботно».
— Эх, Васька, Васька, — вздохнул в комнате дядя Федя.
— А что Васька? — пробурчал дядя Вася. — Васька вам соли на хвост насыпал? — Дядя Вася уронил ещё две слезинки в сахарницу. — Правду сказать, как воин в партизанском отряде товарища Гуляева Федька больше выигрывал и отличался. Федька умел возникать внезапно и так же мгновенно исчезать. Владел ударом без промаха и тишиной. Бывало, пройдёт, веткой не хрустнет, траву не примнёт. А я?.. «Их бин шпацирен нах трактирен…» запел дядя Вася и добавил, то ли засмеявшись, то ли кашляя: — Любил я весело пожить. Ничего не скажу, скажу одно — любил… А ты крути, крути… Ух, я бы вас! Жизнь вы мне искалечили.
— А я кручу, — сказал Гришка. Глянул в стакан, а гайки в стакане нет — растворилась. И дяди Васи нет, только зелёное пятно возле сахарницы.
Утро за окном — как вселенский петух. Глядит на землю сверкающим глазом. Раздувает шею для крика:
«Эй, поднимайтесь — пора! Люди и звери! Сони-лежебоки! Радуйтесь!»
В дверях стоят дядя Федя и его товарищ дядя Павел. Наверное, спать не ложились, наверное, всё смеялись и песни пели, и горько вздыхали, вспоминая свою трудную жизнь и товарищей, которых война унесла раньше срока.
— Мы сейчас часочек вздремнём и пойдём карасей ловить, — сказал дядя Федя. — А ты сходи к соседке, бабке Наташе, принеси молока и позавтракай.
Гришка кивнул и заметил: академик дядя Павел пристально смотрит в его стакан, в котором гайка растаяла.
— Что у тебя в стакане? — спросил академик.
— Пустой чай, остывший, — ответил за Гришку дядя Федя.
— А ты приглядись.
Дядя Федя очки надел.
— Гайка, — сказал он. — С сахаром.
— Сахар в этом напитке не главное, — уточнил академик. — Пей, Гришка.
Дядя Федя забеспокоился.
— Не вредно ли для юного организма? Он, разумеется, парень толковый, но у него ещё становая ось слабая — летать его, понимаешь, тянет.
— Ничего… Потихоньку пей. Потом за молоком сбегаешь. Молоко в твоём возрасте тоже не вредно, а также яйцо всмятку и овсяная каша.
Гришка уже с молоком возвращался, глядь — перед ним девочка Лиза в розовом платье и Пестряков Валерий с рогаткой.
— Придумал сказку? — спросила девочка Лиза и, заглянув Гришке в глаза, воскликнула радостно: — Не придумал! Я ж говорила!
Гриша обиду почувствовал. Сказал:
— Некогда было. Я гайку проглатывал.
И девочка Лиза и Пестряков Валерий враз поперхнулись. Девочка Лиза от испуга. Пестряков Валерий — от технического интереса.
— Такой ты и есть, — сказала девочка Лиза. — Вы со своим дядей Федей газеты читаете, гайки проглатываете, а крыльцо у вас вкривь и вкось…
Гришка хотел вспылить: мол, Лизка, я тебя за такие слова сейчас по затылку тресну — не тронь моего дядю Федю! Даже замахнулся. Но вдруг внутри у него шевельнулось что-то. Гришка сообразил: «Гайка!»
Подтянул её мысленно и ничего грубого Лизе не ответил, Лиза, естественно, удивилась. А Пестряков Валерий спросил с обострённым техническим интересом:
— Ты как гайку глотал, в сыром виде или как?
— Растворил с настоящим индийским чаем.
Девочка Лиза нос вздёрнула, фыркнула и заявила:
— Врёт. Ясное дело. Где ты настоящий индийский чай взял? У нас в магазине только грузинский и краснодарский.
— А вот взял, — сказал Гришка. — У дяди Феди на огороде чайная пальма растёт.
Девочка Лиза нос ещё выше вздёрнула.
— Мы не на враньё договаривались — на сказку.
— «Легко на сердце от песни весёлой…» — запел кто-то печальным голосом.
Гришка обернулся — сидит на бревне дядя Вася с гармонью. В чемодане у него, оказывается, гармонь была.
Весь дяди Васин понурый вид говорил о таком одиночестве, о такой отчаянной тоске, что ребята, позабыв свои споры, схватились за руки и тесно прижались друг к другу.
— Что, — сказал дядя Вася, — боитесь?
Ребята стали ещё теснее. Гришка над ними — как тонкая камышина.
— Дядя Федя и дядя Павел ждут вас. Всю ночь прождали. А вы в отдалении на гармони играете.
Дядя Вася позеленел.
— Ясно. Проглотил проклятую гайку.
— Они собираются за карасями идти, — сказал Пестряков Валерий. — У нас караси вот такие, как поросята. Мы ещё немножко поспорим и тоже за карасями пойдём, может быть…
Дядя Вася глаза закрыл, головой покачал, потом уложил гармонь в чемодан и пошёл было к дому, чтобы, как в детстве, отправиться за карасями: пошёл было, но вдруг свернул — помчался в другое место.
