Лазоревый петух моего детства (сборник) - Погодин Радий Петрович (книга регистрации .TXT) 📗
— Ерундовая сказка, — сказал Пестряков Валерий. — Ты зачем больную девочку сочинила?
— Для переживания. Ясно же… — Девочка Лиза тихонько всхлипнула.
— И не хлюпай. Тебе бы только похлюпать.
Девочка Лиза сделала губы шнурочком.
— Ты свою расскажи. Посмотрим, какая будет твоя.
— Я ещё не придумал до конца.
— Ну и не критикуй. Гораздо легче чужую сказку разругать, чем свою придумать.
— Ну, Лизка, если ты так вопрос ставишь… — Пестряков Валерий залез на самое верхнее бревно, откашлялся суровым кашлем, руку вперёд вынес и рассказал сказку следующего содержания:
Четыре чёрных короля сказали хором: «Раз!»
Четыре чёрных короля сказали хором: «Два!»
Четыре чёрных короля сказали хором: «Три!»
Бум! Бац! Трах! Бах! Вперёд! Ура-а!.. Коли!
Четыре чёрных короля все разом померли.
И ноги кверху…
— Хорошая сказка… Таинственная, — прошептал Гришка.
Девочка Лиза к нему повернулась.
— А ты помолчи. Как ты здесь очутился?.. Это не сказка вовсе, а пустое Валеркино бахвальство. Ты, что ли, королей победил? — спросила она у Пестрякова Валерия. — Увидел бы короля, небось дал бы дёру.
— Плохо ты меня знаешь, — возразил Пестряков Валерий. — Во-первых, моя сказка со смыслом. А во-вторых, пусть теперь Гришка рассказывает. Может, у него лучше всех получится.
— Ну-ну… — произнесла девочка Лиза добреньким голосом, не ожидая от чужих сказок ничего путного. — Рассказывай, Гришка.
Гришка задумался. Собрал все наличные мысли в центр головы — ничего сказочного, одна быль. Гришка вопрос себе задал случайный: «Куда уходят трамваи, когда свернут за угол?»
Представил трамвай посреди сосновой поляны. Внутрь вагонов залетают шмели и пчёлы, запрыгивают кузнечики и лягушата. А на месте водителя в солнечном тепле спит трёхцветная кошка Семирамида…
Девочка Лиза спросила нетерпеливо:
— Чего молчишь?
— Я не молчу. У меня быль придумывается.
— Тогда и не сиди с нами, — сказала девочка Лиза. Но Пестряков Валерий её пресёк:
— А ты не командуй. Он младше, нужно ему срок дать больше. До завтрашнего утра.
Гришка по деревне грустно шагал, думал, как сочинить сказку. «Наверно, я совсем бестолковый. Неспособный, наверно. Ох, тяжело…»
От таких размышлений Гришку отвлекли овцы. Принялся Гришка помогать некоторым нерасторопным хозяевам загонять по дворам овец, которые идти домой не желают, всякий раз упираются и норовят убежать.
Потом помог выгружать хлеб из автофургона в магазин. Хлеб был чудесного аромата.
Потом послушал музыку из транзистора, который стоял на коленях у девушки Тани, и сказал:
— Мне нужно к завтрашнему дню сказку придумать про жили-были.
Девушка Таня глянула на него, словно он дым, который глаза щиплет, помигала и вздохнула.
— Закат нынче такой неяркий, ничего замечательного на завтрашний день не сулит.
Гришка с Таней мысленно не согласился — закат, по его мнению, был золотой. И ещё он подумал: «Зачем жили-были? Нужно сказку так начинать: „Жили, живут и будут…“»
Дядя Федя и дядя Павел сидели в большой комнате, пили чай из самовара.
— Григорий, — сказал дядя Федя. — Садись немедленно пить чай индийский. Пашка из Индии привёз — наивысший сорт. Но сиди тихо, не встревай в наши воспоминания.
Гришка налил себе чаю. Принялся было сказку придумывать такую: чай индийский на дяди Федином огороде самостоятельно произрастает в виде пальмы. Листья у пальмы разные: одни чайные, другие из серебряной бумаги, чтобы в неё чай индийский заворачивать.
Но дядя Федя и дядя Павел так громко грустили, смеялись и пели и так часто повторяли со вздохом: «Эх, Васька, Васька…» — что сказка дальше пальмы не продвигалась. Правда, придумался полосатый кот Васька, который сидел на пальме, пел песню «Не плачь, девчонка, пройдут дожди…» и мастерил себе из серебряной бумаги крылья для полёта.
Чтобы не мешать взрослым, Гришка отнёс свой стакан на кухню. Бросил в него кусок сахара-рафинада, ложечкой поболтал. Сахар развалился на большие куски, потом распался на мелкие крошки, потом и вовсе растаял, пустив по воде как бы прозрачный дым. Гришка ещё положил. Другой кусок тоже растаял.
«Интересно, — подумал Гришка. — Сахар тает, потому что не крепкий. А если поболтать в стакане гайку?»
«Какую гайку?» — спросилось в его голове.
«А вот эту».
Гайка лежала возле сахарницы. Небольшая, железная, совсем новая.
Гришка бросил её в стакан.
Крутится гайка, в стеклянные стенки тюкает, но не тает.
«Наверно, я недолго кручу, — думает Гришка. — Гайка крепкая, не сахар. Нужно её крутить подольше».
Гришка сел поудобнее, вздохнул несколько раз поглубже, чтобы сон прогнать, и принялся без устали крутить ложкой в стакане. Сам думает: «Может быть, сочинить сказку про девочку Лизу? Собирает Лиза по утрам росу с одуванчиков, потому у неё такие волосы лёгкие. Уж это, наверное, сказка…»
— Крутишь? — услышал Гришка вопрос с подковыркой.
— Кручу. — Гришка поднял глаза от стакана и увидел: стоит возле печки гражданин с чемоданом, то ли усталый очень, то ли больной. Щёки выбриты наспех — в глубоких морщинах будто пепел скопился. Волос у гражданина на голове мало, но не то чтобы лысый.
— Не признал? — спросил гражданин. И сам ответил печально: — Не признал… Раньше я на них смахивал, на Пашку и на Федьку.
— Точно, — сказал Гришка, раскрыл глаза до ломоты в висках, чтобы сон прогнать окончательно. — Есть отдалённое сходство. А вот дядя Павел и дядя Федя очень похожи.
— Именно, — кивнул гражданин. — Они же товарищи — не разлей вода. Они отчего похожи? От сходства мыслей и интересов, а также от верной дружбы.
— А вы? — спросил Гришка.
— Я дядя Вася. Ихний бывший приятель. — Дядя Вася поставил чемодан на пол, поёжился и погрел руки, подув на них, словно на дворе дождь и холод, а не тёплый летний вечер.
— Что с вами? — спросил Гришка. — Болеете? — Это он вслух спросил, а про себя подумал: «Может быть, сочинить сказку, в которой Пестряков Валерий победит все болезни…»
— Отболел уже, — сказал дядя Вася. — Продрог я. На открытой попутке ехал. Ветер в лицо, сам понимаешь. Теперь грущу и тоскую. Пашка — он не тоскует. Федька — тот вообще оптимист. А я грущу и тоскую. Мерихлюндия у меня хроническая — от прошлой весёлой жизни на разговор тянет.
Гришка из деликатности про мерихлюндию расспрашивать постеснялся.
Дядя Вася прошмыгнул от печки к столу. Некоторое время скромно сидел, нагрузив на ладонь печальную голову. Потом развалился, задрал ногу на ногу.
— «Разлука ты-ы, разлука — чужая сторона…» — запел он и объяснил: Всё у меня от неё, от гайки. Не подкручивал. Разболталась она и упала где-то на путях-дорогах.
— Как не подкручивали? — спросил Гришка. — А дядя Павел, а дядя Федя?
— Эти подкручивали… Окаянная гайка. Она, брат, внутри. Бывало, есть хочется. Сидишь, как крокодил в дистиллированной воде. Ничего в голову не идёт. Одни грёзы о колбасе розовой, огурчиках пупырчатых. Севрюга, зелёными листочками разукрашенная, проплывает мимо с громкой усмешкой. И шпроты недоступные, как скифское золото… Пашка подкрутит гайку свою потуже — и за учебники. Федька тоже подкрутит — и каким-нибудь делом займётся. Чувство долга у них. А мне на такое — тьфу! Я никому не должен. Отсёк, и всё тут… И чего я сюда приехал? И зачем меня понесло?
— «Мы конная Будённого, и про нас… — запели в комнате. Звук дошёл через дощатую перегородку приглушённо, но чисто: — …былинники речистые ведут рассказ…»
Дядя Вася прыгнул от стола к печке, на шесток взгромоздился и как бы усох от дыхания углей.
— Не говори, что я тут, если выйдут, — попросил он, спрятавшись за чугунок с картошкой.
