Единственная - Ярункова Клара (книги бесплатно полные версии .txt) 📗
Я спросила у бабушки, где этот костюм.
— Не знаю, — сказала бабка. — Сколько раз я тебе говорила, что вещи любят порядок?
Еще как говорила-то! Прямо слушать противно. Я начала искать сама по всем шкафам и чемоданам, даже все тахты переворачивала: когда бабка заводит речь о порядке, значит искать ни за что не поможет. Оно и понятно. Если бы нашлось то, что я ищу, все ее попреки прошли бы впустую, и над ее назиданиями можно было бы только хохотать.
Я уже обшарила всю квартиру, это было невыносимо, бабка ходила за мной по пятам и все бранилась, что вот отца дома нету, уж он-то прекратил бы мое безобразие. Я уж думала, что теория порядка одержит верх, как вдруг мне пришло в голову приоткрыть крышку пианино. И что же там лежало прямо на струнах? Ромашка! Аккуратно сложенная в нейлоновом мешочке!
— А это что? — показала я мешочек бабушке. — Говори теперь, что это не ты сюда положила.
Она, конечно, стала отпираться. Это с ней бывает, когда ее мучает ревматизм. Не то чтобы она хотела обманывать, просто не всегда сознается, да и то не в серьезных вещах, а в какой-нибудь ерунде.
— Обижайте, обижайте старого человека, — сказала она и заплакала, — вот что значит, когда на старости лет нет своего угла…
— Да кто тебя обижает? — спросила я и повернула нейлоновый мешочек так, чтобы не было видно, что он из-под бабушкиного свитера, который ей подарили в прошлом году. — Может, мама его сюда положила, — добавила я. — Где твоя мазь? Я ее тебе принесу. Намажься как следует, мне эта вонь нипочем. И больше не плачь, пожалуйста.
— Ну конечно, — сказала еще бабушка, — молчать да работать — вот и все мои права!
Однако, когда я принесла мазь, она намазала себе ноги, и разговор пошел уже нормальный, хотя на улице не только валил снег, но еще и ветер дул, да такой, что снежинки летели горизонтально прямо в окно и шуршали по стеклу, будто по нему ползают майские жуки.
В комнате было чудесно, тепло, там самый высокий калорифер во всей квартире (папка говорит, это шутка строителей). Я нарезала бумаги и начала рисовать козлят.
После обеда козлята были готовы. Отец поймал меня, когда я несла их Сонечке. Я нарисовала семерых козлят, чтобы все были налицо. Я показала их отцу, и он меня похвалил, потому что козлятки вышли очень милые. А последний, самый маленький, поднял ножку и смеялся. Сонечка будет в восторге.
— Какая Сонечка? — спросил папка.
— Ну, соседская, — сказала я, — у них еще такая мама, сам знаешь. Это где всегда ругаются. И Рудко у них есть в колясочке, и Петер. Этот-то уже, правда, не в колясочке, хи-хи.
— Знаешь что, Олик, — папка взял меня за руку, — пойдем-ка домой, я хочу с тобой поговорить.
Хо-хо, поговорить! Это звучит всегда подозрительно. Кто знает, что меня ждет…
— Хорошо, — говорю я, — только отнесу козляток.
— Нет, — сказал папка. — Пойдем сейчас, пожалуйста.
Что ж, я пошла. Папка попросил у бабушки кофе и повел меня в комнату.
Он закурил; уже интересно! Ведь обычно-то он при мне не курит, чтобы я не вдыхала дым, поскольку у меня был туберкулез. Бабушка принесла кофе и сейчас же вышла, потому что папка молчал. У дверей она обернулась и взглядом спросила меня: что это значит? А я и знать не знала и тоже взглядом отвечала, что понятия не имею.
Папка отхлебнул кофе и блеснул золотым зубом. У него один золотой зуб справа, и не какой-нибудь зубик, а настоящий зубище. Когда я была маленькая, он мне очень нравился, и я всегда его рассматривала. Мама смеялась: «Оленька покупает лошадку!» Ведь когда покупают лошадь, ей смотрят в зубы. И папка смеялся, потом он падал на ковер и кричал: «И-го-го!» Я вскакивала на него верхом, и игра начиналась. Конечно, пока я была маленькой. Сейчас папка блеснул зубом и сказал:
— Того и гляди будешь пить кофе со мной! Настоящая барышня…
Я засмеялась, но слышать такие слова от папки мне не очень-то приятно. От мамы — да, потому что это наше дело. Когда я была в шестом классе и мы покупали мне пояс для чулок, как мы с ней смеялись, что есть на чем держаться этому поясу!
— Да, ты стала уже девушкой, — продолжал папка, — но о жизни, дитя мое, ты еще ничего не знаешь. А в жизни, кроме хорошего и прекрасного, есть еще и грустное и дурное, чего, к сожалению, много вокруг нас.
Мамочки, что же это будет! Да знаю я о жизни, что надо, наивный папка! Ну что ж, вступление сделано, теперь, видимо, начнется главное. Я навострила уши.
— У тебя, Олик, нежное, чувствительное сердце. Но в жизни иной раз приходится быть жестоким, чтобы не попасть в неприятное положение. Я знаю, тебе жаль несчастных соседских детей, и мне их тоже жаль. Но ты, детка, не знаешь, какая это семья, что за люди их родители. Отец — официант, это достойная профессия, как и всякая другая. Но ведь он каждую ночь возвращается домой пьяный. А мать? Не стоит и говорить. В мире взрослых существует для таких женщин название, которое воспитанный человек никогда вслух не произнесет.
— Я знаю, — вырвалось у меня, — шлюха! И еще у нее ухажеры есть…
Тут я осеклась. Нельзя было это говорить! Папка побледнел как смерть, и сигарета его упала в пепельницу, дымя мне прямо в нос.
— Теперь я абсолютно убежден в необходимости сказать тебе то, что я хотел, — медленно проговорил он. — В ту квартиру ты больше ногой не ступишь, Оленька. Я запрещаю! Надеюсь, ты меня поняла!
Я-то поняла, да папка не понял! Ведь я туда хожу ради детей! Потому что они заброшенные и грустные. Я объяснила ему, что я тоже ненавижу этих извергов, но дети-то не виноваты! Они несчастнее всех, никто им не рассказывает сказок, не гуляет с ними, еду им не готовит! А Рудко вечно мокрый лежит! Папка слушал, а потом облил меня холодной водой:
— То, что я сказал, остается в силе. Незачем впутываться в неприятности из-за таких типов. Больше ты туда не пойдешь! Обещай мне.
— Не могу! — воскликнула я. — Рудко никакой не тип! И Сонечка тоже! Они меня обожают, и, если я не приду, они будут плакать!
Отец закурил вторую сигарету. «Может быть, я его еще смягчу», — подумала я.
— Я должна отнести Сонечке этих козлят, — говорю и показываю папке самого маленького козленка, который смеялся.
— Нет! — говорит и даже не посмотрел на рисунок.
Я разорвала козлят на маленькие кусочки и убежала к бабушке в кухню. И там ревела, и бабушка плакала со мной.
— Не знала я, что отец такой противный! — заявила я, как только смогла говорить.
— Но ведь он немножко прав, детка, — сказала бабушка, — родителя надо слушаться. Не плачь, ты нарисуешь других козлят, еще лучше.
И нарисую! И отнесу их Сонечке, пусть бы он меня на десять замков запер! Убегу, а козлят отнесу!
Но мне было так грустно, что хоть снова плачь…
5
В понедельник я пошла в школу. Как поболеешь, так, между прочим, и в школе вовсе неплохо; когда есть справки — ничто тебе уж не страшно. А насчет Евы с Иваном — правда. Когда они выходили со двора, то притворились, будто меня не видят. Как раз в это время из нашего дома высыпали пятиклашки. Их целая шайка, и они ужасно смешливые. Самый веселый — Пуцо Шинка, он провалился на экзаменах и теперь снова в пятом классе — вместе с младшим братом. Анекдотов сколько знает! Гашека за пояс заткнет. То-то вся шайка его обожает.
Так вот, раз Ева меня покинула, я пошла в школу с пятиклассниками для смеха, подтрунивая над Пуцо. Около казармы нас догнал Микуш, тот, что ходит в ИЗО, и начал мне закидоны делать. У него, дурака, бритая голова и лиловый нос. Зимой ходит без шапки, а иногда и без пальто, чтобы все видели его просторный лохматый свитер и модные подтяжки, которые носят поверх белых свитеров. У Микуша глаза как огнеметы, и он так и стреляет в меня, думает, сгорю как спичка. Долго ему придется ждать — мне это, правда, забавно, а с другой стороны, меня всегда злит, когда кто воображает, будто он неотразим. Он прошел с нами немного и изо всех сил презирал пятиклашек за то, что не он языком треплет, а Пуцо Шинка. В конце концов он до того распалился, что состроил кривую ухмылку и брякнул:
