Портрет - Нечаев Леонид Евгеньевич (читать полную версию книги .txt) 📗
Девчонки вошли в класс уже со звонком. Садясь, Талька полуобернулась к Жене, взмахнула наивными длинными ресницами, словно спрашивая о чем-то.
Кулак разжался…
Талькины плечи сегодня удивительно спокойны. Значит, у нее хорошо на душе. Ее плечи не могут притворяться. Отчего же ей так хорошо?
Вечером Женя помогал матери чистить коровник. Марья Баринова, полная женщина с большими водянисто-голубыми глазами, задавала корм своим коровам и с сочувствием поглядывала на Женю. Женя догадывался, по какому случаю она сочувствует, и поэтому старался отворачиваться от нее. Но вот она остановилась у него за спиной.
— Не пойму я твоей матери, Женюшка…
Женя с удвоенной энергией скребет подборной лопатой пол, как будто так можно удержать Марью от продолжения разговора. Но Марья, по простоте душевной, не замечала его отчаянного нежелания слушать.
— Давно, говорю, бросила бы отца-пьяницу…
Коровы, которым она еще не задала корм, нетерпеливо мычали, но Марья не обращала на них внимания.
— Слышь, Петровна, — окликнула она Женину мать. — Бросай, говорю, своего-то. Чего за такого держаться? Пусть подыхает…
Марья говорила незло, без настойчивости в голосе, и ясно было, что она и сама бы не бросила, а только так говорит, от необходимой обиды за Петровну, за весь бабий род, за страдающих детей. И все-таки тяжело было выслушивать такое про родного отца.
Мать не поддакивала Марье, но и не возражала, и Женя пугался: вдруг они и правда разведутся? И тогда наступит жуткая пустота, и Женина душа не вынесет этого.
— Бабы ноне самостоятельные, — рассуждала Марья. — Вон хоть и моя сестрица. Живет одна, и ничего… Девочку только жалко, все по яслям, по садикам, по продленкам, словно как сиротинушка у чужих людей на изживении…
Марья полезла в карман кофты за платочком, так как сказанное ею слово «сиротинушка» тотчас вызвало у нее слезы. Пока она промокала глаза, Женя подхватил ее корзину и побежал к коровам.
— Их ведь с нежного возраста воспитывать надо — и прямое это материнское дело. А то ведь что выходит: девочка курить приучается! И все от недосмотра. Разве учитель досмотрит? Оно и получается: смолоду прореха — под старость дыра…
Марья жалилась, а Женя все таскал и таскал корзины с кормом.
— У тебя-то паренек самостоятельный. Заботник ваш. Эва, как с корзиной бегает. И всегда-то он в лому, в работе тяжкой. Грустливый только очень да задумчивый… Да ведь есть с чего!
Марья обещает нынче же наведаться, поговорить с Иваном. Так сказать, от лица общественности.
А Иван легок на помине: прибежал на коровник, запыхался. Видимо, какое-то срочное дело.
Марья обрадовалась:
— Про волка промолвка, а волк и тут!
Она преградила собою Ивану путь.
— Постой, соседушко, чего скажу… Я вот в газете читала: надо, говорят, клуб трезвенной жизни создавать, чтоб мужики, стало быть, не пили. Вот как.
Иван покорно смотрел ей в глаза, но видно было, что он пребывает в возбужденном, радостном состоянии и что он только и ждет, когда она кончит свою речь, чтобы исполнить свое неотложное дело.
— Ты бы, Иван, хоть газеты читал, что ли… — уже без энтузиазма произнесла Марья.
— Да ведь я что… — слабо улыбнулся Иван. — Вон мать на телевизор откладывает, чтобы я заместо пития его смотрел… И посмотрим. Я ведь ничего…
— То-то же, — строго глядела на него Марья.
Иван в нетерпении заглядывал за нее: где там Женя? Подбежал наконец к нему:
— Женечка, я ведь тебе галстучек купил!
Иван весь сияет, из кармана галстучек достает, да от поспешности все достать никак не может; наконец извлек сверток и вручил. Женя пробормотал «спасибо», украдкой глянул на мать с Марьей. Мать улыбалась из-за Марьиной спины, будто и не выслушивала только что убийственных слов о своем Иване. Да и у самой Марьи взгляд потеплел.
— Надо, надо… — протяжно приговаривала Марья. — Как же — кавалер!
Женя в смущении поспешил уйти, а отец остался вместо него помогать женщинам.
Класс шумно встал — вошла Людмила Петровна, литераторша. Она подошла к окну, скрестила руки на груди. Класс притих. Сейчас она начнет с чего-нибудь неожиданного. И точно — она открывает урок прочувствованным чтением стихотворения.
Людмила Петровна мечтательно смотрит в окно, молчит. Класс поневоле вовлекается в настроение светлой задумчивости.
Людмила Петровна уже ходит по классу, приступая непосредственно к теме урока.
Талька заводит руку за спину.
Записочка. Женя недоверчиво разворачивает ее.
«Это стихи о том…»
Рыжий Мишка Булкин так и сует свое конопатое лицо в записку.
Куда ты лезешь в чужое счастье, Булкин? Женя оттирает его плечом, прячет записку в карман. Голова идет кругом.
Как там? «…Далеко еще до первых зимних бурь…» Ах, эта чудная Людмила Петровна! Сейчас она приступит к положительным образам, и это будет так же славно, как стихи… Ах, эта Талька! Она странная, неуравновешенная, но все это так простительно! Она не придала никакого значения тому, что он не пришел тогда вечером… Нет, она не могла не придать этому значения, но она поняла, что что-то случилось. А он… Как смел он думать о ней плохо?
У нее узкие, беспомощные плечи.
Она тряхнула головой, и на книгу упали золотые локоны. Женя перехватывает руку Булкина. Хватит. Мы не в пятом классе, чтоб девчонок за косы дергать. Булкин растерянно хлопает маленькими карими глазками.
Женя пишет Тальке ответную записку: «После уроков жди меня дома. У меня есть идея».
На переменах все по привычке толпились вокруг Тальки, по-прежнему расспрашивая ее о Москве, о модах, об артистах, певцах, дисках. Все почтительно слушали, ахали, охали и только что не просили у нее автограф, как будто она сама была знаменитая актриса. Женя наблюдал за всем этим со стороны. Игорь даже подтолкнул Женю: не робей, мол, иди хоть рядом постой, обалденнейшая девчонка, такие пенки выдает! Игорь надеется, что она и впредь будет ходить на танцы в школу или в ДК, и тогда он к ней железно подкадрится. Он это умеет. Он даже способен отбивать девчонок у других парней. Женя взглянул на его черные усики, вздохнул. Еще недавно он завидовал его росту, усикам, неизменному успеху на танцах, а сейчас Игорь, как ни странно, вдруг показался очень похожим на безобидного коротыша Булкина. Оба они еще способны дергать девчонок за косы, отбирать у них портфели… Никакая сила не могла бы заставить Женю просто так, от нечего делать, в шутку схватить одноклассницу за руку, за плечи, как это самым естественным образом делали другие, тот же Игорь, тот же Мишка. И эта невозможность пришла к нему давно, года два назад.
С нетерпением ждал Женя конца уроков.
…Наспех поев, он чуть не бегом побежал на конюшню к отцу. Отец как раз чистил Ушатика. Женя отобрал у него скребницу, щетку и сам дочистил коня. Когда рыжий Ушатик весь заблестел, словно только что купанный. Женя спросил у отца, любовавшегося его работой:
— Можно взять его на часок? И Марго…
Женя говорил в сторону, не глядя на отца. Тот, не произнося ни слова, вывел вороную Марго и долго, добросовестно седлал ее. Женя с нетерпением ждал, уже сидя верхом на Ушатике. Отец подал ему повод Марго, хлыстик, и Женя, тронув Ушатика каблуками, двинулся в сторону поселка.
Отец, стоя в воротах конюшни, смотрел ему вслед, приговаривая: «Надо — бери. Ведь не меньше моего коней обихаживаешь…»
Женя остановил лошадей у Талькиного дома. Талька выбежала на крыльцо, ахнула, осыпала морду Марго поцелуями. Красавица Марго, хотя и была балована лаской, отстранялась и удивленно таращила на нее глаза. Низкорослый Ушатик, который, в отличие от Марго, недобирал ласки, потянулся было мордой к Тальке, да застеснялся и опустил голову.
Талька была — очень кстати — в джинсах и в мужской клетчатой рубашке. Она прямо с крыльца села на Марго — боком, свесив ноги на одну сторону, как амазонка. Женя подал ей хлыстик и посоветовал сесть по-мужски. Талька беспрекословно слушалась его. Она восторженно смотрела на Женю, а под ней играла, переступала чуткая Марго.
