У Железного ручья - Кононов Александр Терентьевич (читаем книги онлайн без регистрации TXT) 📗
— Немец-перец!
— Эй, немец-перец, колбаса!
— Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!
Эхо гулко откликнулось из глубины леса: «Са! Ста!»
Гриша сказал, передохнув немножко:
— Я ни капельки не испугался.
— Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, — ответил Ян.
— Эх, надо нам достать ружье! Надо! И пороху. И потом еще — кинжал.
В разговорах об оружии — самых увлекательных для мальчишек — они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия. Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный. Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко — по крикам. Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.
— Здрасте! — закричал Гриша с досадой. — Явился!
— Здрасте, здрасте! — ответил Евлаша и прибавил нахально: — Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!
— Давай побьем его, — предложил Грише Ян.
— Я шутейно, — сказал Евлаша. — Ну все-таки вы ослами себя показали. Это ж молодой барон Тизенгаузен. Его отца, говорят, сам царь знает.
— Наплевать на него! — ответил Гриша.
— Э, брат, не наплюешь. Вот он на тебя может наплевать. Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик. — Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги. — Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь. А я на него не могу, потому что Тизенгаузены — первые богачи.
— Чего ты к нам привязался? — закричал Гриша в отчаянии. — Так было хорошо без тебя!
Евлампий испугался и забормотал:
— Не смеете! Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!
— Иди за нами на десять шагов сзади, — велел ему Гриша. — И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.
Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними. Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.
— Сбегаем посмотрим, что там, — предложил Гриша Яну, — а потом опять пойдем по прямой дороге.
— Вы норовите убежать от меня, — откликнулся сзади Евлаша, — а я от вас все равно не отстану!
Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты. Кладбище! Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки. Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.
5
Но кладбище не было безлюдным… Из-за сосенки вышел человек, и Гриша узнал его: это был Кирюшка Комлев из деревни Савны. А за Кирюшкой показался латыш с длинными волосами, в синей рубахе. Этот был незнакомый. Кирюшка сказал весело:
— Свои!
— Дяденька Кирюша, что ты тут делаешь? — спросил Гриша.
— Караулю.
— Кого ж ты караулишь?
— А вот погоди… Увидишь.
Гриша вгляделся: по кладбищу ходили люди, но говора не было слышно. Немного погодя раздалось заунывное пение: «О, Ерусалим, Ерусалим!» Этот псалом Гриша слышал от Винцы. И Тэкля иногда его напевала — по воскресеньям.
— Дядя Кирюша, это латышские похороны! — догадался Гриша. — А ты зачем тут? Ты ж старовер.
— Я маловер, а не старовер, — весело оскалил белые зубы Кирюшка: — мне можно и сюда — по-соседски. — Он поглядел на длинноволосого латыша и подмигнул ему: — Верно, Кейнин?
Латыш подумал и улыбнулся:
— Можно мы пойдем туда, поглядим? — спросил Гриша.
— Можно.
Мальчики пошли к холму, а Кирюшка с незнакомцем остались на прежнем месте, за сосной.
На кладбище стояли мужчины и женщины и пели протяжно. Среди домотканых сермяг резко выделялся черный сюртук пастора.
Пастор сосредоточенно, не отрываясь, глядел в раскрытую маленькую книжку; потому, видно, начал прислушиваться, оглянулся. Пение стало громче, и люди подняли головы.
— «Слезами залит мир безбрежный!..»
Гриша еще с прошлого года знал эту песню. Одно время ее пели повсюду. Потом перестали. Пробовала ее петь и Тэкля, но Перфильевна, услыхав, закричала на нее:
— Белены, девка, объелась?
Почему так рассердилась Перфидьевна — из-за песни?
Гриша пристал к отцу с расспросами. Тот ответил не сразу, после раздумья:
— Ну, там про горе поется, про слезы людские, про то, как народ страдает. Потому и не велят петь: это песня революционная… Э, да ты и слова этого еще не знаешь!..
Нет, плохо понимают ребят взрослые. А вот и знал Гриша это слово. Чудилось ему в нем что-то и светлое и грозное одновременно… Как в блистании молнии. Он рано узнал это слово!
Сейчас революционную песню пела толпа крестьян…
Гриша загляделся на седую латышку. Она стояла, вскинув широко раскрытые глаза к небу.
Пастор захлопнул евангелие, поспешно пробрался сквозь толпу, исчез что-то уж очень скоро.
И тогда вышел вперед маленький старик с длинной бородой и серебряными кудрями, развернул черный платок, вынул скрипку и начал играть в лад песне.
Гриша узнал его. Это был Исаак.
А позади у сосны стояли без шапок Кирюшка и молодой латыш и тоже пели:
Они пели по-русски…
Гриша увидел влажные синие глаза Яна. Совершалось что-то необычайное.
— Для чего они собрались тут? — спросил он вполголоса Яна.
Тот ответил, как всегда, не сразу, подумав:
— Они клянутся.
— В чем?
— Они клянутся быть верными.
Песня становилась громче и как бы быстрей. И летела — все выше…
Так это лесные братья! А Кирюшка? И откуда тут столько женщин?
Женщины расступились, и Гриша увидел могилу. Это был горб рыжей глины. Две девушки подошли к могиле и положили на нее венки из лесных и полевых цветов — колокольчиков, ромашек, васильков. Толпа медленно рядами пошла с кладбища вниз по просеке.
У сосны по-прежнему стояли Кирюшка и молодой латыш. Они подождали, когда все вышли на просеку, и тогда латыш высоко поднял руку и сказал громким голосом:
— Друзья! Когда кончится лес, не идите рядами. Мы еще пойдем с вами тесными рядами, но не наступило это время.
Кирюшка схватил Гришу сзади за плечи:
— Ты мне еще не рассказал, как вы сюда попали.
— Мы… мы ушли.
— Да что ты! А я думал — уехали!
В это время к ним подошел Евлаша.
— Кого хоронили? — спросил он Кирюшку деловито и зорко оглядел его одежду.
На том все было поношенное, но очень ладное. Бережно залатанный пиджак он носил накинув на одно плечо, и в этом было даже что-то удалое. Из-под выцветшего картуза выбивались черные кудри. Мелкие рябинки на щеках не портили его, не на них хотелось глядеть. Смелые карие глаза, круглые, как у сокола, были всего заметней на Кирюшкином лице.
Гриша слыхал от деревенских ребят: в кулачном бою Кирюшка, несмотря на свою сухощавость, всегда бывал впереди.
Кирюшка поглядел внимательно на Евлампия и спросил Гришу:
— Это кто? Дружок твой?
— Лещова парнишка, прасола. Знаешь?
— А-а, — протянул Кирюшка и отвернулся, — знаю. Ну, вот что, ребята: похороны, ну они и есть похороны. Что про них толковать? День сегодня воскресный, веселый, птицы, и те радуются…
— Это латышские похороны, — проговорил Евлаша, оглядывая всех узенькими глазами.
— Да, видно, латышские, — согласился Кирюшка. — Я-то сюда попал ненароком. Как и вы, мимо шел. Мне похороны ни к чему, я и русских-то погребений не люблю.
Лес кончился. Открылось просторное овсяное поле. Вдали стлалась широкая лента большака, и там, подымая пыль, скакал верховой.
