Товарищ Богдан (сборник) - Раевский Борис Маркович (электронные книги бесплатно .TXT) 📗

Но прошли вечер и ночь, и еще один день — Сиктранзит не являлся.

Однако настроение в камере понемногу начало меняться. Бабушкин объявил товарищам свой план: потребуем, чтобы сумасшедшего забрали в госпиталь.

— Верно! — поддержал студент. — И нам лучше. И старику. И вообще не имеют права держать умалишенного в тюрьме. Обязаны лечить!..

Заключенные оживились, деловито обсуждали, что предпринять, если Сиктранзит откажется выполнить их требование.

Лишь на третий день утром Сиктранзит вошел в камеру.

Бабушкин видел: начальник корпуса с удивлением глядел на сумасшедшего, вставшего, как и все заключенные, при его появлении. Старик был цел и невредим. А начальник полагал, что политические, конечно, изобьют его, как это было во всех камерах.

— Ну-с, на что вы опять жалуетесь, господин Бабушкин? — спросил начальник. — Как видите, ваша просьба выполнена. Теперь в камере только политические.

— Уберите старика! Отправьте его в больницу для умалишенных!

Начальник сделал удивленное лицо.

— А разве старик сумасшедший?

— Вы отлично знаете это, — ответил Бабушкин.

— Я рассмотрю вашу просьбу. — Сиктранзит повернулся, собираясь выйти из камеры.

— Учтите, — сказал Бабушкин, — если вы не уберете сумасшедшего, и притом немедленно, мы примем меры.

Сиктранзит остановился, неторопливо снял пенсне и стал протирать стекла кусочком замши.

— Вы, кажется, изволите угрожать мне? — насмешливо произнес он. — Оригинально! А позвольте узнать: какие же «меры»?..

— Пошлем жалобу вице-губернатору.

— Пошлите, пошлите! — съехидничал Сиктранзит.

— Смейтесь! — спокойно сказал Бабушкин. — Мы знаем не хуже вас: вице-губернатор не станет слишком беспокоиться из-за нас. Но учтите, мы предадим гласности всю эту историю. Сообщим в газеты, как на Руси сумасшедших держат в тюрьмах. Найдутся охотники обнародовать такую скандальную историю. Это вам по вкусу?

Сиктранзит промолчал.

— Есть и еще одно сильное оружие у заключенных, — сказал Бабушкин. — Голодовка.

— Ну что ж, — произнес Сиктранзит. — Посмотрим, что у вас получится. «Финис коронат опус».

И он вышел из камеры.

— Что он сказал? — спросил Бабушкин у студента.

— «Конец венчает дело», — перевел тот.

— Правильно, — сказал Бабушкин. — «Конец — делу венец». И конец будет в нашу пользу.

На следующий день Бабушкин вручил начальнику корпуса жалобу для передачи вице-губернатору.

— Хорошо, — сказал Сиктранзит и, не читая, сунул бумагу за борт мундира.

«Определенно не передаст, скотина», — подумал Бабушкин, глядя на его спокойное насмешливое лицо.

— Обратите внимание, — сказал он Сиктранзиту. — Там в конце мы пишем: если вице-губернатор не даст ответа в течение суток, наша камера объявит голодовку.

Сиктранзит пожал плечами:

— Каждый делает, что ему нравится.

Это было в одиннадцать утра. На следующий день к одиннадцати утра никаких известий от вице-губернатора не поступило.

— Итак, голодовка? — спросил Бабушкин у соседей по камере.

— Значит, голодовка! — за всех ответил студент.

— Учтите, товарищи, — предупредил Бабушкин. — Голодовка — штука серьезная. Тут обратно хода нет. Взялся голодать — на том и стой. До конца…

— Ясно! — сказал студент, хотя ему и не хотелось уточнять, о каком «конце» говорит Бабушкин.

В камере было пять человек, не считая сумасшедшего.

— Пусть каждый обдумает. Хорошенько. Хочет ли он участвовать в голодовке, — сказал Бабушкин. — Выдержит ли? Не отступит ли? Больным и пожилым советую отказаться. Если кто не чувствует в себе достаточных сил, тоже пусть лучше откажется. Нет, нет, ответ не сразу. Через час.

Прошел час. В голодовке согласились участвовать все. Но Бабушкин настоял, чтобы пожилой, издерганный Сахарнов не голодал.

— Придется не есть шесть — семь, а может, и восемь суток, — сказал Бабушкин Сахарнову. — Вы уже не молоды. Можете не выдержать. Да и за сумасшедшим нужен уход. А нам — голодающим — невтерпеж будет подносить ему суп да кашу.

На следующее утро началась голодовка.

Казалось бы, в тюрьме одна камера наглухо отделена от другой толстыми каменными стенами и железными запорами. И все-таки в тот же день вся «пересылка» знала: «политики волынят».

Об этом сообщили сами политические соседям стуком в стену. Об этом рассказали товарищам дежурные по кухне. Они разносили утром по камерам кипяток и хлеб. Староста камеры. № 23 взял только две кружки чая и два куска хлеба. Остальные четыре порции дежурные вернули на кухню.

Сиктранзит тоже сразу узнал о голодовке. Но сделал вид, что это его не касается.

«Пусть поголодают, — подумал он. — Денька через два-три шелковыми станут…»

Так прошел первый день. За ним второй. Мучительное чувство голода становилось все сильнее. Бабушкин за свою короткую жизнь уже трижды сидел в тюрьмах, но в голодовке не участвовал ни разу. Однако из рассказов более опытных товарищей он знал — через день сосущее, изматывающее ощущение голода притупится, станет не таким сильным.

— Советую всем лежать. Поменьше двигаться. Не разговаривать. Побольше спать, — сказал Бабушкин.

На третий день Сиктранзит подошел к камере № 23. Молча постоял у закрытой двери, прислушиваясь. Из камеры доносился только тихий зловещий вой сумасшедшего.

— Куда они девают еду? — спросил Сиктранзит у надзирателя.

— Так что обратно вертают. На кухню, значит…

— Не брать, — приказал Сиктранзит. — Не хотят есть — их дело. Но пища пусть остается у них в камере. Понял?

— Так точно. Чтобы пища, значит, оставалась в камере…

«Теперь они узнают, что такое Танталовы муки» [31], — подумал Сиктранзит, довольный своей выдумкой.

Вскоре заключенным принесли обед. Сахарнов, как обычно, хотел отделить две порции — для себя и старика, а остальное вернуть, но надзиратель гаркнул:

— Это еще что?! Бери, как положено, весь бачок! — и захлопнул «форточку».

По камере пополз щекочущий ноздри, дразнящий запах. В бачке была обычная тюремная «баланда» и тушеная капуста. Но сейчас заключенным казалось, что давно уже осточертевшие блюда пахнут удивительно ароматно и вкусно.

Голодные, ворочались они на нарах, стараясь не вдыхать дурманящие запахи и не глядеть в угол возле двери, где стояли бачки и лежали четыре аппетитных ломтя хлеба.

Вдруг Бабушкин встал и подошел к бачкам.

«Неужели?..» — насторожились товарищи.

Бабушкин молча взял бачок с капустой и вытряхнул в парашу.

Потом вылил туда же баланду, бросил куски хлеба. И так же молча вернулся на нары.

Под вечер Сиктранзит вызвал к себе надзирателя.

— Едят?

— Никак нет! Осмелюсь доложить, в парашу выбросили…

Сиктранзит задумался. Дело принимало неприятный оборот.

В Иркутск уже просочились слухи о голодовке в тюрьме. Днем приезжал молоденький щеголеватый иркутский прокурор. Не заходя в канцелярию, он прошел прямо в двадцать третью камеру и задал обычный вопрос:

— Всем довольны?

На это всегда следовал столь же обычный ответ:

— Всем довольны!

Хотя, казалось бы, как и чем может быть доволен человек, запертый в тюрьме?

Но нынче при входе прокурора политические даже не встали с нар. Только сумасшедший старик молодцевато прокричал:

— Так точно! Всем довольны!

— Передайте вице-губернатору, — сказал Бабушкин. — Мы требуем немедленного ответа на нашу жалобу. Мы требуем перевести умалишенного в госпиталь. Иначе голодовку не прекратим…

Прокурор потом спросил у Сиктранзита, где жалоба. Тот замялся: он до сих пор не передал ее вице-губернатору.

Это могло плохо кончиться. А вдруг кто-нибудь из голодающих умрет?! «Политики» — народ хлипкий. Пойдут расследования, шум.

«И зачем я связался с ними?» — раздраженно подумал Сиктранзит.

Все время, пока начальник корпуса размышлял, словно забыв о надзирателе, тот молча стоял навытяжку. Наконец Сиктранзит повернулся к нему.