Когда приходит ответ - Вебер Юрий Германович (читать книги полные TXT) 📗
Только сегодня у них был совсем другой словесный обмен.
Вадим, наклонив голову и глядя на Мартьянова исподлобья, через силу выдавливал слова. Мартьянов отвечал с легкой небрежностью, словно все это ему нипочем.
— Уж не знаю как, Григорий Иванович. Нам, видно, лучше по-хорошему… Не споемся мы.
— Да куда уж! Ноты разные.
— Мне ваши ноты, Григорий Иванович, никак… Не по нутру.
— Замечаю. Вам бы что-нибудь из другой оперы.
— Я и думаю, Григорий Иванович. Не лучше ли податься…
— Возможно, возможно… Куда ж наметили?
— Да вот зовут… В лабораторию девять.
— К Копылову?
Вадим подтвердил еще более низким наклоном головы.
— Ну что ж, поздравляю. Выбор отличный! А главное, смена впечатлений.
Мартьянов, кивнув, отошел от макета, оставив Вадима стоять на том же месте, занялся с другими сотрудниками. И уже там раздавался его отрывистый, уверенный голос.
Он что, бесчувственный, что ли, этот Григорий Иванович?
Вот она, на той стороне, электростанция. Первая городская. Выставив в ряд узкие трубы, как органную батарею. Бросая на воду лунные блики от высоких светящихся окон — оттуда, где генераторный зал.
Остановившись у парапета, долго глядел он на окна. Привычное ухо ловило оттуда легкий, едва различимый машинный гул. Как стук собственного сердца. Там все начиналось. Там они с Вадимом…
Он резко повернул и зашагал прочь. Справа, над центром города, сияло на низких облаках электрическое зарево — отсвет неугомонной вечерней жизни.
Эх, Вадим, Вадим!
…За ужином было, как всегда за ужином. Вдвоем с Наташей. Она строила радужные планы. Он развивал собственные взгляды на большие события. О разговоре с Вадимом ни слова.
— Извини, мне надо еще… — пересел тотчас же за письменный стол.
Разложил бумаги. Уткнулся. Но нет, где его усидчивость! Не сиделось.
— А что там? — покрутил приемник.
Нет, ничего особенного. Вдруг вскочил, сказав, что надо «пробежаться».
Москва была в дожде, сквозила по-осеннему ветрами. Машины проносились, как мокрые туши. И взбредет же прогуливаться в такую погоду!
Но пробежаться сегодня что-то не удавалось. Шагал без всякой прыти, без цели, будто от одного пятна фонаря к другому.
И сам не заметил, как вышел к набережной. Пустыня в такой вечер. Темная река недвижно лежит в гранитной ванне.
Потянуло туда, к знакомому месту.
Глава седьмая, — в которой каждый бросает свой камень
1
Весь день напролет стучала машинка. — Дятел? — озирались прохожие. Она стучала методически изо дня в день с тех пор, как он сказал Наташе:
— Я решил все-таки защищать диссертацию. Он приобрел тогда же это маленькое аккуратное чудо с клавиатурой в легком футляре, которое можно положить хоть в портфель. Настоящая машинка-лилипут, действительно портативная и в то же время выносливая настолько, что способна устоять против его не слишком быстрых, но бесконечно настойчивых ударов двумя крепкими, напряженными пальцами. Редкая еще новинка. И он был так ею доволен, что даже искал случая, чтобы лишний раз постучать.
С лилипуткой в портфеле и с чемоданами бумаг приехал он и сюда, в дом отдыха Академии. Старый барский усадебный дом на высоком берегу, где утомившиеся научные работники спали рядами в бывших парадных апартаментах, а остальное время старались проводить возможно беспечнее, в развлечениях, в приятных, ни к чему не обязывающих беседах.
А в это время «дятел» стучал.
Мартьянов приехал сюда на свой летний отпуск с единственной целью подтянуть диссертацию. В его путевке было проставлено: кандидат технических наук — условный код для местной администрации. И, вынимая к тому же машинку-лилипут, он внушительно добавил, что приехал «писать докторскую». Вещественное доказательство было, вероятно, столь велико, что сестра-хозяйка, маленькая властная хозяйка всего дома, отвела ему, как величайший дар, место в палате на двоих. Был там отдельный такой деревянный флигелек в стороне от главного здания. Четыре комнаты — «двояшки», выходящие в короткий коридор, где попавшие сюда счастливчики могли пользоваться относительно уединением и тишиной, а Мартьянов — засесть за свое отстукивание.
Его соседом по комнате оказался сумрачный, малообщительный биолог, но на редкость деликатный, сразу понявший, что, собственно, нужно сейчас больше всего Мартьянову. И, поднявшись с утра, биолог старался не показываться в комнате до глубокого вечера, опять-таки деликатно объясняя это советами медицины: «На воздухе, только на воздухе!» Хвала такой сообразительности!
«Дятел» стучал без помехи в свое удовольствие.
Ему не надо было настраивать себя на тему диссертации. Он вынашивал ее вот уже сколько лет, и в отчаянных метаниях, и в розысках, и в ежедневной работе, и в схватках с воображаемым противником… Тема не нужна была ему для диссертации. Напротив, диссертация нужна была ему, чтобы еще раз, еще тверже закрепить, отстоять эту свою кровную тему. Он защищал не диссертацию, он защищал свою тему. Вот она лежит уже объявленная, заявленная, разработанная в своих главных чертах, в первом его лабораторном отчете после войны, и в его публичных лекциях, и в конспектах его самодеятельного университета, и в его журнальных статьях, продвигающих ту же тему еще на шаг и еще на шаг. Если все собрать, распределить по полочкам, изложить последовательно одно за другим, то это же и будет диссертация. Диссерта ция, вытекающая из всех его исследований, а не сочиненная специально на случай получения какой-то степени.
Он шел по готовому, и машинка усердно стучала, почти беспрерывно, от завтрака до обеда и от обеда до ужина, разнося свои трели в открытое окошко. А гуляющие мимо задирали головы на деревья, спрашивая:
— Дятел?
Иногда стук обрывался, как вспугнутый, и в палате флигеля воцарялась тишина. То спокойная тишина раздумья, то напряженная, словно наэлектризованная вынужденным молчанием. Мартьянов замирал над машинкой, уставившись в заложенную страницу. Печатая одно готовое вслед за другим готовым, он вдруг видел пробелы, которых, может быть, раньше и не замечал. Видел то, что еще не готово, не совсем готово. Ненайденные формулировки, не развернутые до конца приемы… и новые, новые, вдруг прояснившиеся возможности.
Отвалившись от машинки, он брался за карандаш и тут же рядышком, прикорнув к столу, торопился закрепить это новое. Новые мысли, новые повороты его методики. Отдельные правила выстраивались в систему строго обоснованных теорем, математический аппарат захватывал в свою орбиту всё более широкие области релейных устройств.
С каким упоением принялся он жонглировать формулами на разные лады, когда осознал вдруг под аккомпанемент своей машинки еще одну особенность нуля и единицы! Схему-то можно решать иногда гораздо легче, если решать ее, так сказать, с изнанки. Исходить не из того, что цепь должна быть замкнутой и исполнительный элемент срабатывает, а, наоборот, из того, что цепь не замкнута и элемент не срабатывает. «Искать условия несрабатывания» — так это можно назвать. Алгебраическое выражение должно в таком случае равняться нулю. Не единице, как принято обычно, а нулю. Так бывает гораздо выгоднее. Уж потом, получив формулы нулевого значения, можно все повернуть на обратное. Вывернуть с изнанки налицо. Алгебра логики предлагает для этого вполне надежный инструмент: операцию инверсии. Все меняется по закону инверсии, все знаки на обратные, умножение на сложение и обратно, символы контактов — на их отрицания, нуль — на единицу… И, пожалуйте вам, нормальная схема. Стучи, стучи, машинка, еще раз во славу нуля и единицы!
А как он ликовал там за столом, один в палате, в час наступившего, казалось бы, полного молчания, когда открыл еще один оригинальный способ распознавать в схеме скрытые признаки мостиков! «Способ построения многоугольника соединений». Он тут же ввел его в диссертацию для подкрепления своей позиции на мостиках. И предвкушал, какое впечатление это должно произвести на упрямца Ростовцева.
