Шарло Бантар - Яхнина Евгения Иосифовна (книги полностью бесплатно TXT) 📗

— Ну, будет, будет! Всё обойдётся!

Глава двадцать девятая

«Побеждённые так не умирают!..»

Прошло уже несколько дней с того времени, как Тьер победителем вступил в Париж. Но кровавый пир мести продолжался.

Трупы коммунаров всё ещё лежали неубранные на улицах. Их не успевали вывозить. Лужи крови не высыхали, несмотря на горячие лучи летнего солнца.

Притаившиеся в дни Коммуны враги, вредившие ей скрытно, теперь вылезли из своих нор, украшенные трёхцветной повязкой. Наконец-то можно рассчитаться с пролетариями за их дерзкую попытку выйти из рабского повиновения! Паразиты и эксплуататоры с трёхцветными значками шныряли всюду, руководя арестами и убийствами.

Реакционные газеты призывали не брать в плен, совершать казни без суда. «Надо, — кричала газета версальского правительства, — предоставить солдатам право расстреливать на месте, не откладывая на завтра, когда, успокоившись, они уже не пожелают этого делать». Газета «Фигаро» вторила «Правительственной газете»: «Мы должны обложить, как диких зверей, тех, кто попрятался… Беспощадно, без гнева, но с твёрдостью». Другая газета, «Отечество», призывала к безжалостному истреблению коммунаров, чтобы «очистить Париж от всякого сброда и сохранить его исключительно для честного и фешенебельного бомонда». [74]

Вот страшные цифры: во время битвы за Париж на баррикадах погибло две тысячи пятьсот мужчин, женщин и детей; после подавления революции было убито двадцать пять тысяч безоружных людей.

Убивали без суда и следствия, а если судили — это было диким, ничем не сдерживаемым издевательством.

Захваченные проходили рядами перед судилищем; допрос продолжался десять-пятнадцать секунд.

— Коммунар?

— Сражались?

— Строили баррикады?

— Служили Коммуне?

— Покажите руки!

Не слушая ответа, судья, в зависимости от впечатления, какое на него производил пленник, объявлял короткое решение: «Налево» — что означало немедленный расстрел, или: «Направо» — и тогда пленника отводили в тюрьму, где его ожидали дальнейшие муки.

Иногда всё же гнев схваченных коммунаров был так силён, бесстрашие так разительно, что даже эти звери-версальцы терялись перед подсудимыми, которые превращались вдруг в грозных обличителей.

Луиза Мишель потребовала от прокурора освобождения матери, арестованной в качестве заложницы:

— Ваши жандармы увели мою мать. Где она?

— Возможно, её уже расстреляли.

— Теперь вам придётся расстрелять и меня!

— Зачем так торопиться, мадемуазель? Мы победили. Теперь мы можем не спеша предать вас суду. Вы разрушали единство нации, вы восстанавливали одну часть народа против другой…

— Лицемеры и убийцы! — гневно прервала его Луиза. — Вы ещё осмеливаетесь говорить о народе, вы, расстреливающие его из пушек!.. Вы зовёте народ к единству! Но оно означает, что народ должен безропотно нести ярмо, которое на него надела буржуазия… Вы целовали сапоги Бисмарку и готовы продать независимость Франции тому, кто поможет вам и впредь сохранить рабство внутри страны. Но на обмане долго не продержаться! Пусть сегодня вы взяли верх. Знайте: победа только приблизит вас к пропасти! Вы сами это чувствуете. Ваша ярость и страх свидетельствуют об этом…

— Нам нечего теперь бояться, — прервал её версалец: — инсургенты перебиты, и мы снова у власти. Да, мы снова у власти.

— Ваша власть недолговечна, — ответила Луиза. — Не мертвецы Коммуны, по вашей милости покрывающие сегодня мостовые Парижа, а вы — настоящие гниющие трупы. Народ, расстрелянный вами, жив и будет жить в веках!

— Замолчи! — зарычал офицер. — Или я велю поставить тебя к стенке!

— Мне не страшны ваши угрозы! Я боюсь только, чтобы вы из трусости не лишили меня единственного права, какое остаётся у каждого борца за свободу, — права на кусочек свинца. Я требую своей доли. Если вы оставите меня жить, я не перестану кричать о мести! Я призову моих братьев, сестёр, потомков отомстить версальским убийцам. Убейте меня, если вы не трусы!

Красная Дева Монмартра была страшна в своём великом и святом гневе. Занесённый над нею меч выпал из рук палача. Луизу не расстреляли. Её осудили на вечное заключение.

Убийства совершались повсюду. Каждый офицер, унтер или солдат имел право судить собственной властью. Они расстреливали свои жертвы у баррикад, в траншеях, под мостами, в водосточных канавах, в домах…

Убивали всякого, кто походил на рабочего, по одному только подозрению, ничем не подкреплённому.

И Тьер был доволен. Он радостно восклицал: «С социализмом покончено!»

Он не понимал, что героическая смерть коммунаров пробуждала к борьбе миллионы обездоленных людей. Тьер не знал, что в эти кровавые дни многие из тех, кто до того времени стоял в стороне и не принимал участия в схватке между трудом и капиталом, теперь тайком протягивал руку помощи преследуемым коммунарам.

Версальские победители снова заняли свои особняки, обстановку которых охраняли их скрытые друзья, притаившиеся при Коммуне.

Рабочие кварталы ещё носили следы последних отчаянных боёв. На тротуарах и посреди улиц валялись груды оружия и патронташей; здесь же можно было найти наспех сброшенный кем-то мундир федерата, клочья красной материи — обрывки знамени или депутатского шарфа, продырявленные кепи, снятые с мёртвых ног годильоты.

И всё же чьи-то руки возлагали каждый день букеты свежих цветов на общую братскую могилу на кладбище Пер-Лашез, где были похоронены коммунары, павшие здесь в бою 27 мая.

Жандармы выходили из себя: несмотря на неусыпную слежку, они не могли обнаружить тех, кто украшал могилы цветами.

Жак Дюмениль вместе с большой партией арестованных в сопровождении усиленного конвоя версальских жандармов шёл по улицам Парижа.

Не будь Жак так погружён в свои мысли, он заметил бы дружеские, сочувственные взгляды, которые бросали на него в рабочих кварталах.

Но Жак Дюмениль торопился подвести последний итог своей жизни. Если бы ему пришлось начинать её сначала, он повторил бы свой путь.

Но были и ошибки в его жизни. Да, тяжкие ошибки! Одной из них была беспечность, другой — жалость. На заседаниях ратуши он настаивал на том, что не надо начинать наступление на Версаль; он проповедовал жалость к врагам, говорил о «человечности вообще», забывая, что угнетатели по-своему понимают эти слова; он голосовал за неприкосновенность сокровищ Национального банка.

И вот результаты! Полная сил, цветущая Коммуна — прекрасный островок свободы — задушена, раздавлена, залита кровью. Враг победил, враг безжалостен… Да, тысячу раз был прав Бантар, с которым он так часто и горячо спорил!

— Посмотрите только на этого старикашку, он еле волочит ноги! — услышал Жак Дюмениль надменный женский голос.

В упор на него смотрела в лорнет пожилая, нарядно одетая дама. Вместе с другими такими же нарядными женщинами она стояла на тротуаре, бесцеремонно разглядывая коммунаров.

— Их, наверное, ведут на казнь. Пойдём скорей, мы как раз успеем! Послушаем, как эти канальи будут молить о пощаде.

— Ты не дождёшься этого, не дождёшься! — вскипел Дюмениль.

— Он ещё смеет разговаривать! — громко крикнула дама, дрожа от злости.

Она готова была броситься на старика и уничтожить его, но страх удерживал её. Она ограничилась тем, что швырнула в него лорнетом, но не добросила, и разбитое стекло зазвенело на мостовой.

— Не думай, что можешь безнаказанно издеваться, бездельница! Твой час придёт, и скоро! За нас отомстят скорее, чём ты думаешь! — крикнул молодой федерат, зеркальщик Легар.

Мужественный старик благодарно посмотрел на своих товарищей: сколько их было здесь, молодых, сильных, прекрасных!

— Я мог бы донести тебя, Дюмениль, — ласково сказал Легар, глядя, как Жак с трудом передвигает распухшие ноги, — но эти мерзавцы связали мне руки. Они понимают, что я пустил бы их в ход и первым делом разукрасил бы рожи своих конвоиров.