Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна (электронная книга .TXT) 📗
– Вы меня поняли? – настойчиво повторяет Дрыгалка.
Я молчу. Понимаю, что это молчание выглядит, как упрямство, как каприз, но не могу выжать из себя ни одного слова.
В классе очень тихо. Все девочки глядят на нас.
Несколько секунд мы с Дрыгалкой смотрим друг на друга, глаза в глаза. Это – поединок…
Еще секунда – и я опускаю глаза.
– Поняли? – В голосе Дрыгалки звучит торжество.
Чуть слышно, почти шепотом, я отвечаю:
– Поняла.
– Полным ответом! – приказывает Дрыгалка. – Полным ответом!
И я бормочу полным ответом:
– Евгения Ивановна, я поняла…
Это неправда. Я поняла далеко не все. Лишь много лет спустя я пойму, что это был только первый шаг Дрыгалки к тому, чтобы согнуть, искалечить меня так, как когда-то, вероятно, согнули, искалечили в такой же школе ее самое.
Но я не хочу этого! Мысленно я повторяю только одно слово: «Папа… папа… папа…»
В этом слове очень многое. Это значит: «Видишь, папа, какая Дрыгалка злая тиранка?» Это означает: «Папа, ты бы, наверно, не опустил глаз, а я вот опустила, отвела их, как виноватая, хотя я ни в чем не виновата, я ничего не сделала плохого. Я – малодушная, да, папа?»
Дрыгалка уже отошла от меня. Она продолжает подбирать девочек и ставить их в пары по росту, но при этом она все еще говорит с величайшим презрением по моему адресу:
– Она хоте-е-ела сидеть по своему выбору! Скажите пожалуйста! Она хоте-е-ела!
Меля быстро-быстро шепчет мне:
– Что ты с Дрыгой в разговоры лезешь! Ну какая, право, дурноватая, ей-богу… Смеешь-шься, шьто ли?
И быстро ускользает в сторону от меня.
Со мной в пару Дрыгалка ставит девочку – глаз ее не видно, они опущены вниз.
– Вот ваша пара!
Я так огорчена, что даже не смотрю на свою «пару» – ну ее! Не хочу ее видеть! При перекличке Дрыгалка назвала ее: «Кандаурова Екатерина» – вот все, что я о ней знаю. Какая-то она растрепанная, всклокоченная… Бог с ней совсем!
Издали я обмениваюсь взглядом с Маней и Мелей. Черные глаза Мани печальны, она тоже хотела быть моей «парой». Меля делает мне свирепое лицо. Я понимаю: это чтобы я не «лезла в разговоры», не спорила с Дрыгалкой.
Потом Дрыгалка рассаживает нас по партам – пара за парой, пара за парой. Девочки побольше ростом сидят на задних партах, девочки поменьше – впереди. Потом Дрыгалка учит нас вставать и кланяться при входе преподавателей. Плавно! Тихо! Бесшумно приподнимать пюпитр, не выпуская его из рук, чтоб он не стукнул о парту, затем снова садиться, все так же тихо и плавно.
– Встаньте! Тихо-плавно… Садитесь! Тихо-плавно… – командует Дрыгалка, и мы без конца встаем и садимся, встаем и садимся.
Нужно признать правду – к тому времени, как из коридора доносится звонок и свободный урок кончается, усилия Дрыгалки уже достигли порядочных успехов. Мы – уже не стадо, нестройное, разноростное, шумное, громыхающее пюпитрами. Мы – класс, построенный по росту, наученный тому, как надо отвечать полным ответом, как вставать, здороваться с «господами преподавателями» и плавно опускаться на место, не стуча пюпитрами, не шаркая ногами, не роняя на пол ни книг, ни тетрадей.
Все-таки звонок, возвещающий «маленькую перемену» – между первым и вторым уроком, – мы все воспринимаем как облегчение, как освобождение. Все мы – кто больше, кто меньше – изрядно «озябли» от холода, напущенного на нас Дрыгалкой и ее муштрой:
«Встать – сесть! Плавно-бесшумно! Сесть – встать! Плавно-тихо!»
Вряд ли которая-нибудь из девочек отдает себе ясный отчет в том, как сильно поразила ее эта первая встреча со школой. Но каждая из нас – даже, может быть, бессознательно – чувствует разочарование. Так вон он, значит, какой, этот институт! Ничего в нем нет увлекательного, все очень просто, даже чуть скучновато…
Во время первой перемены мы снова сходимся вместе – Меля, Маня и я. Взявшись под руки, мы ходим по коридорам. Меля ест булочку-розанчик (в булочных нашего города их называют «гамбурками») с копченой колбасой и поучает нас – «несмышьленышей»:
– Не надо киснуть, пичюжьки… Конешьно, Дрыга – она ж-жяба, ничего не поделаешь. Но ведь здесь и другие есть, не одна Дрыга!
«Ох! – думается мне. – Есть ли они здесь, эти «другие»?»
Но на следующем уроке – рисования – мы с радостью видим одного из этих «других»!
В класс входит очень высокий, очень прямой старик, – и мы сразу смотрим на него радостными глазами уже потому, что он напоминает нам что-то очень веселое и желанное. На кого он похож? Ох, знаю, знаю – на деда-мороза! Если бы деда-мороза одеть в синий учительский вицмундир, вот и был бы наш учитель рисования! Только у деда-мороза нос картошкой, красный от декабрьского холода, а у нашего учителя рисования прекрасная голова, красиво откинутая назад, с красивым, прямым носом и зоркими, орлиными глазами. Волосы и борода у учителя седые, белые, только около рта они чуть-чуть отдают желтизной – наверно, от табака.
– Здравствуйте, милые девицы! – говорит дед-мороз в учительском вицмундире. – Я ваш учитель рисования, Виктор Михайлович Резанов. Художник.
На миг вспоминаю безрукого художника (других художников я никогда не видела), и от этого Виктор Михайлович кажется мне еще милее.
А он уже оглядывает нас молодыми, пронзительными глазами, словно высматривает, кто из нас та, способная, талантливая, ради которой стоит возиться с остальными тридцатью тремя тупицами.
– Что же, милые девицы? Давайте рисовать! А?
И так как Дрыгалка зачем-то вышла, весь класс радостно грохает:
– Рисовать! Рисовать! Давайте!
Виктор Михайлович вызывает нас по очереди и заказывает каждой, что именно она должна сейчас нарисовать мелом на доске.
– Вот вы, беленькая, нарисуйте корабль…
Или:
– А вы, черненькая, изобразите… ну, что бы такое?.. А, знаю, – кошку!
Корабль – с парусами! – нарисованный «беленькой», похож на мотылька. Кошка – ее изобразила Варя Забелина – вообще ни на что не похожа. Но Виктор Михайлович смотрит на эти рисунки, склонив набок свою белоснежноседую голову, говорит поощрительно, даже негромко мурлычет, как большой белый кот:
– Ммм… Н-нич-чего… Ничего-о…
Я с ужасом думаю: ох, вот сейчас я осрамлюсь, ох, как это будет стыдно!..
– Н-ну-с… – приглашает меня жестом Виктор Михайлович. – Нарисуйте-ка селедку!
Иду к доске, беру мел и начинаю работать. Рыбка под моим мелком смотрит в профиль – одним глазом. Я делаю на ее спине закорюку – это плавник! – очень старательно вырисовываю раздвоенный хвостик. Смотрю, чего-то еще недостает. Ах, да, этак рыбка выглядит плавающей, как и всякая другая, как окунь или ерш, а ведь Виктор Михайлович заказал мне именно селедку. Недолго думая пририсовываю к ней селедочницу и вдобавок окружаю селедку целым рядом аккуратненьких колечек.
– Гм… – всматривается Виктор Михайлович. – Рыбка, да… А почему же это она едет в лодке?
– Это не лодка, – объясняю я. – Это селедочница… Селедка на селедочнице…
– Ишь ты! – удивляется Виктор Михайлович. – А что же это за колечки вокруг нее?
– Лук! – уточняю я. – И еще вот… сейчас…
Быстро пририсовываю ко рту селедки какую-то длинную, разветвленную запятую.
– Да-а… – понимающе кивает Виктор Михайлович. – Селедка папиросу курит.
– Нет… – почти шепчу я в полном отчаянии. – Это у нее во рту петрушка…
Девочки взрываются хохотом. Смеется и сам Виктор Михайлович. Но во всем этом нет ничего обидного, – я ведь и сама знаю, что рисование мне не дается.
Возвратившаяся в класс Дрыгалка, сидя за своим столиком, смотрит на мой рисунок, неодобрительно поджав губки.
– Какие-то нелепые остроты! – пожимает она сухонькими плечиками.
– Э, нет, не скажите! – заступается за меня Виктор Михайлович. – Рисунок, конечно, не так чтобы уж очень… Но фантазия какая! И – наблюдательность: лук, петрушка…
Дальше – урок арифметики. У учителя, Федора Никитича Круглова, голова в седеющих рыжих волосах, прямых и жестких, на макушке торчит упрямый хохолок, который Федор Никитич часто пытается пригладить рукой. Близко сдвинутые глаза сидят глубоко под узеньким лбом – совсем как у гориллы на рисунке в книге Брема «Жизнь животных». Но лицо у Федора Никитича – не злое.
