Сердитый бригадир - Меттер Израиль Моисеевич (книги txt) 📗
— Я попросила бы вас, Михаил Кузьмич, — услышал он оскорбительно-вежливый голос методистки, — участвовать в обсуждении вашего урока. Улыбки здесь совершенно неуместны.
Вечером он пошёл к Наташе. На душе у него было легко, он даже съехал, как в детстве, по перилам лестницы. Внизу стоял комендант общежития в своей неизменной кепочке, надвинутой на глаза, и в ярко начищенных сапогах. Комендант грозно крикнул:
— Товарищ студент!
Но Миши и след простыл.
Он шёл по улице, раскатываясь на ледяных дорожках и сбивая бородатые сосульки с подоконников первых этажей. С грохотом обрушивался лёд в водосточных трубах; в краткие секунды городского затишья слышались вдруг журчанье воды и крики воронья.
От этого грохота, журчанья и птичьих тревожных криков Мише было весело; ему казалось, что у него внутри тоже что-то обрушивается; он шагал в распахнутом пальто, и ему представлялось, что идёт по улице сильный, мускулистый молодой человек, которому всё позволено и который всем необходим. Его распирало от приветливости к людям. Он жалел старушку, испуганно остановившуюся на краю тротуара; она пошла через мостовую, едва передвигая ноги. Миша смотрел ей вслед и никак не мог понять, почему ей не удаётся шагать проворнее.
Какой-то прохожий спросил у него, как пройти на Петроградскую сторону, и Миша долго вдохновенно объяснял ему, что сперва будет такая-то улица, потом Марсово поле, мост, Петропавловская крепость. Кировский проспект. Прохожий уже отошёл на несколько шагов; Миша крикнул вдогонку:
— Там ещё мечеть красивая!
Навстречу двигалась нахальная франтоватая компания; она загородила весь тротуар, но Миша не уступил ей дороги, а врезался в середину и пошёл дальше, как ни в чём не бывало. Лохматый парень нагнал Мишу, схватил его за плечо и повернул к себе.
— Мальчик, — сказал парень, — по губам захотел?
Миша посмотрел на него добрыми весёлыми глазами.
— Так вы же идёте, как лошади!
Он так искренне рассмеялся, что парень недоумённо открыл свой глупый рот, помигал ресницами и повернул к друзьям.
Необыкновенно легко думалось о Наташе. Вспоминались школьные вечера, казавшиеся тогда такими значительными. Мишина школа помещалась в одном здании с женской Наташиной. Огромная с аркой дверь соединяла два актовых зала. Эта дверь была заколочена крест-накрест досками и заперта с двух сторон на висячие замки. В праздники два директора — мужской и женской школы — договаривались о совместном вечере.
И вот зажигался яркий свет в двух актовых залах; играли два оркестра; бегали по коридорам нахмуренные и нарядные члены двух родительских комитетов; торговали лимонадом два буфета. И наступало, наконец, то мгновение, о котором давно мечтали старшеклассники. С двух сторон заколоченной двери, держа в руках ключи, в сопровождении школьных сторожей, которые несли топоры, приближались две директриссы. Отдирались с визгом доски, щёлкали ключи в ржавых замках, и двери распахивались настежь.
Секунду длилась пауза, словно порог был заговорённый, затем толпа мальчишек, подталкивая друг друга, вкатывалась в женский актовый зал, где, дрожа от нетерпения, чинно прогуливались с безразличным видом девочки…
Потом он танцевал с Наташей, и две школы знали, что он смертельно влюблён в неё…
Восьмой, девятый, десятый классы… Внезапная, непривычная пустота после аттестата зрелости. Ещё стоял школьный гул в ушах, а школы уже не было.
Потом они лихорадочно готовились к экзаменам в институт. Убористым почерком, на маленьких клочках папиросной бумаги, Миша написал ей восемьдесят шпаргалок по всем предметам. На Марсовом поле прыщавые пронырливые подростки торговали предполагаемыми темами экзаменационных сочинений. Он скупил их по пять рублей за штуку и принёс Наташе.
Ошалев от обилия возможностей, она металась, не зная, куда подавать заявление. Он робко уговаривал её идти в педагогический. Она поступила в институт холодильной промышленности.
Встречаясь с Наташей, Миша видел, что они отдаляются друг от друга. Ему казалось, что он виноват, что это происходит от его занятости, оттого, что ему всегда некогда. С детских лет он привык прощать ей так много, что ока уже и не могла его надолго обидеть. Он словно прирос к ней.
Нынче, идя к Наташе, он особенно сильно укорял себя: из-за пустой ревности они не виделись две недели. Подумаешь — положила руку на рукав Димкиной шинели!.. Миша нарочно мысленно называл малознакомого курсанта Димкой: это ставило их в те дружеские простые отношения, которые исключали подлость и конкуренцию.
Смешно же требовать от Наташи, чтобы она ни с кем не виделась. Феодализм какой-то, честное слово! Он чуть было не рассмеялся оттого, что нашёл удачный научный термин, определяющий его глупое поведение в кино. Где-то в глубине души у него пошевелилась тревога, но теперь она уже не разъедала его, он не давал ей распрямиться.
Первое, что Миша увидел, войдя в прихожую Наташиной квартиры, была чёрная курсантская шинель и морская фуражка на вешалке.
Словно тёмное, облако нависло над прихожей. Он почувствовал, будто становится ниже ростом, что-то съёжилось у него внутри. Не появись Наташа на пороге своей комнаты, он, пожалуй, удрал бы тотчас.
— Здравствуй, пропащая душа! — весело сказала Наташа.
Она была в каком-то новом красном платье, на высоких каблуках, — хотелось зажмуриться, как от яркого света, глядя на неё.
В углу комнаты, в старом разбитом кресле сидел курсант Дима. У него была странная манера, здороваясь, изо всех сил пожимать руку, как силомер в парке культуры и отдыха. Миша выдержал это крепкое рукопожатие. Наташа стояла рядом.
— А я уж спрашивал, куда ты девался, — сказал Дима.
— У него характер такой: он любит исчезать…
И оттого, что Наташа произнесла эту фразу знакомым небрежным тоном, его охватило холодное, упрямое спокойствие. Он сел на диван и уверенно заложил ногу за ногу. Никакая сила не сдвинула бы его сейчас с места. Он вдруг почувствовал, что должен сидеть здесь насмерть — это его право и обязанность.
Ожесточение, охватившее Мишу, сперва мешало ему участвовать в разговоре. Он слушал шутливую болтовню Димы, поглядывая на его простодушное подвижное лицо. Ему хотелось бы увидеть моряка Наташиными глазами. Он знал таких парней и по институту, и по школе и иногда немножко завидовал им, — их располагающей к себе лёгкости. Сейчас зависти не было.
Он вспомнил, как моряк в первый день их знакомства сказал, что любит бывать у Наташи. «У неё дом хороший. Только вот увольнительную редко дают»…
И, глядя на Диму, он думал, как же мало тому нужно от Наташи. Вот сидит он со своей увольнительной в кармане, смеётся, ему весело, знаком он с Наташей какой-нибудь месяц, не страдал, не мучился, а она смотрит на него блестящими глазами. Взять бы её за руки и сказать шёпотом: «Ведь я же люблю тебя с седьмого класса!..» Ему казалось, что, если он отыщет такие слова, которые объяснили бы ей всю силу его любви, она пошла бы за ним, не раздумывая.
Он начал внимательно вслушиваться в то, что говорил моряк; тот доплёл какую-то смешную историю, начало которой Миша пропустил, и потом сказал:
— А ты чего такой сердитый?
— Я? — удивился Миша. — На кого мне сердиться?
— Может, на меня? — пошутил Дима.
— Нет, — ответил Миша. — Просто задумался.
— Я давным-давно читала какую-то легенду, — сказала Наташа, — про человека, у которого были волшебные очки. Наденешь их — и сразу видно, что думают люди… Вот бы иметь такие стёклышки!
— Зачем? — спросил Миша. — Думать разучились бы… Самое интересное — представлять себе, какой характер у человека, чего он хочет…
— Очки всё-таки вернее, — сказал Дима. — Вранья меньше было бы.
— Плохо, если его надо выводить стёклами. Чтобы человек говорил правду, нужно ему верить, любить его…
— Ну вот, например, я тебе верю, — тряхнула головой Наташа. — Откуда же мне знать, о чём ты думаешь?
— Со мной просто. Если иметь в виду не мелкие мысли, а главную.
