Бульвар под ливнем (Музыканты) - Коршунов Михаил Павлович (онлайн книга без TXT) 📗
Андрей относился к Оле не то чтобы сдержанно, а скорее пренебрежительно, он не мог этого скрыть и не пытался, хотя и понимал, что несправедлив, что она беззащитна. Но ее беззащитность раздражала еще больше. Даже ее руки в варежках его раздражали. И этот орган, который она сейчас слушала, спрятавшись в темноту, не доверяя себе и своим силам. Так, во всяком случае, она действовала на Андрея теперь.
— Ты чего? — спросил Андрей.
Чибис смутилась. Она всегда смущалась, когда видела Андрея, когда ей надо было с ним заговорить.
— Чего ты хотела?
Орган переключился с высоких регистров на низкие, протяжные и медленно затих где-то на дне больших труб.
— Я никогда не буду так играть, — сказала Чибис. Слова эти она сказала помимо воли, не могла их удержать в себе.
— И это все? — Андрей постоял немного, потом повернулся и вышел из студии.
У Чибиса дрогнуло лицо, она начала тереть его варежками. Как ей хотелось быть сильнее обстоятельств, научиться этому! Ей было стыдно за себя и за свои слова. Вообще за все, что с ней происходит в присутствии Андрея. И с каждым днем это отчетливее, конечно, заметно. Ребята это видят, и все, все. И ей до слез, до отчаяния стыдно.
Андрей возвращался в класс и думал, к чему он сказал Оле: «И это все?» Опять был несправедлив к ней. Чибис не виновата в том, что с ней происходит, и она ему, по сути, никогда ни в чем не мешала, она только хотела присутствовать там, где был Андрей, и Андрей это понимал. Он ведь тоже хочет присутствовать там, где бывает совсем другая девочка. К музыке эта девочка не имеет никакого отношения, а вот Андрею она нужна, необходима. Когда он это почувствовал, его начала раздражать Оля, и с каждым днем все больше. Особенно ее беззащитность. Она обязана была защищаться, а она не только не защищалась, а покорно теряла остатки воли и этим как бы возлагала всю ответственность на Андрея.
Хватит об этом думать, надоело. Чего он должен как-то там заботиться о ней, когда он сам о себе толком не может позаботиться. Отстоять себя и в музыке и во всем остальном. Он сам в этом мире неустроен, сам боится — если быть совершенно откровенным — и хочет на кого-то понадеяться, сделать ответственным за себя. И не потому, что это удобно, а потому, что иначе не может. Но ведь он не показывает это ни перед кем. Так почему другие должны это показывать ему. Ну действительно!
Андрей разозлился, и теперь ему было легко оправдать любой свой поступок в отношении Чибиса, любые свои слова, сказанные ей. Входя в класс, он еще громко стукнул дверью. Павлик, который стоял посредине класса, взглянул на Андрея и ничего не сказал. Сатисфакция между Андреем и Ладей сегодня не произошла, и уже хорошо.
Андрей встал недалеко от Павлика. Вместе они повторят вторую часть концерта, над которой Андрей должен поразмыслить, о чем просила Кира Викторовна. Андрей никак не мог войти в нужное ему состояние, чтобы сосредоточиться на концерте. «А может, она сильная потому, что считает себя слабой?» — опять подумал он о Чибисе. Она заставляла его иногда думать о музыке так, как это было свойственно ей, хотя он и не признавался себе в этом.
…Ладя бодро прохаживался со скрипкой по кабинету директора и на ходу играл.
В кабинете стоял письменный стол, фортепьяно, диван, книжные шкафы. В шкафах, кроме книг, были грамоты, дипломы, сувениры, кубки за спортивные успехи школы, лежал гипсовый слепок руки знаменитого музыканта. Краем верхней крышки фортепьяно были зажаты ноты по отдельным листкам. Ладя приспособил. Он изредка подходил, смотрел в ноты. На пяти линейках записана музыка. Забавная все-таки штука. Можно записать все: облака, деревья, соловья, пчелу, боль, гнев, танец или как забивают гвоздь в стену. Или катят пустую бочку. Или еще теперь записывают явления физики: флуоресценцию, например. Один поляк записал. Пендерецкий.
Ладя дал слово — и он занимается. Но это не мешает ему улечься со скрипкой на диван, закинуть ногу на ногу и полежать так, поразмыслить над жизнью, над флуоресценцией. Или подойти к шкафу и начать разглядывать кубки и грамоты, или поиграть в футбол пустой соломенной корзиной для бумаг. Обязательно весной пораньше запишется в футбольную команду струнников. Не забыть бы только. В хоккейную забыл записаться пораньше и уже не попал, сказали — состав укомплектован. Приходится играть расческами на парте, вместо шайбы — копейка.
Ладя, не выпуская из рук скрипки, присел у запертой двери и начал заглядывать в замочную скважину: есть там кто-нибудь живой в коридоре? Смотреть в замочную скважину, держа в руках скрипку, затруднительно, но возможно, как выяснилось. Надо только не терять равновесия, балансировать.
Этого ничего, конечно, не могла видеть Кира Викторовна. За многие недели она впервые отдыхала, сидела в парикмахерской. Киру Викторовну причесывали.
Еще по-зимнему быстро стемнело. Она любила вечерний город: возникал новый деловой ритм. Она лучше всего себя чувствует все-таки в деловом ритме. И еще неизвестно, действительно ли ей приятно быть в парикмахерской. Кира Викторовна не терпит однообразия, успокоенности, тишины. Двигаться самой и приводить в движение все вокруг себя доставляет ей подлинную и большую радость. Жизнь ее не угнетает ни в каких своих проявлениях.
Кира Викторовна смотрит на себя в зеркало: задумчивый силуэт, мягкие линии, синяя продолговатость глаз — все это как-то не для нее. Она пыталась это себе привить, и не получилось. А надо бы. Нельзя пренебрегать модой. Мода тоже в чем-то новый ритм, в особенности для женщины. Кто-то из преподавателей в школе сказал, что стареть начинаешь в тот момент, когда тебя начинает удивлять, как одеваются молодые девушки и как они обходятся с косметикой.
После парикмахерской Кира Викторовна пришла домой.
Она с мужем жила в небольшой двухкомнатной квартире. Фотографии — Кира лет пятнадцати, где-то за городом, держит охапку листьев. А вот она совсем взрослая, в длинном платье, первое серьезное выступление. На фотографии надпись: «Музыка требует декламации». В те годы хотелось быть эффектной. Она самовольничала и никого не слушала. Она почувствовала вкус эстрады, первого успеха и решила, что он будет принадлежать ей всегда. Но она ошиблась. Музыка не требует декламации и ложных нагромождений. Ее нельзя наряжать. Она хотела и добилась успеха, но потом поняла, что усилия должны быть в работе с инструментом, но не в добывании успеха. Если ты не можешь до конца и по-настоящему победить инструмент (и знаешь об этом только ты один — «да» или «нет»), значит, и твой успех до конца не настоящий. В борьбе за него ты постепенно утратишь себя, свое достоинство, свое уважение к музыке. Кира Викторовна ушла с эстрады. Больно было? Да. Очень. Ревела, когда оставалась одна и можно было реветь. Обидели, разрешили уйти. Сначала было все так. Да и не только сначала — ревела она еще долго и потом. И сейчас может, но уже совсем по другой причине — теперь для нее самое главное ее ученики, ее ансамбль, за который она сражается в школе, и не только в школе, но и дома со своим мужем Григорием Перестиани. На стене висит и его фотография. Он в театральном костюме — танцовщик.
Как Кира Викторовна относится к Григорию? Хорошо, даже очень хорошо. Он терпелив, а это качество в людях надо ценить, тем более в собственном муже и тем более если ему досталась такая жена, каковой она является сама, со своими идеями. Прямо скажем — не сахар.
Кира Викторовна идет на кухню, ставит чайник. Открывает дверцу холодильника, разглядывает, что имеется на полках. Это легко сделать, потому что холодильник в основном пустой и, как говорит Перестиани, часто рычит от голода. Кира Викторовна не Алла Романовна, она не забывает продукты в школе, она вообще забывает их покупать. Григорий даже вывесил однажды лозунг: «Мойте руки вместо еды». Кира Викторовна вытаскивает плавленый сыр и что-то еще. Потом отыскивает остатки хлеба.
С бутербродом идет в спальню, открывает шкаф. Ест и разглядывает платья. Решает, какое надеть сегодня в театр. Потом бежит на кухню — закипел чайник. Сыплет в чашку растворимый кофе, наливает кипяток. Она не Сим Симыч с его «турочкой».
