Трофейная банка, разбитая на дуэли - Крапивин Владислав Петрович (читать книги регистрация .txt) 📗
Раньше Лодька был в лагере всего раз. После четвертого класса. Но впечатлений осталось мало. Они вскоре оказались замазаны, как черной краской, другими впечатлениями — арестом отца. И о лагере Лодька почти не вспоминал — какой смысл вспоминать о радостях, если после них навалилась беда!
И вот теперь он как бы очнулся — стали часто приходить на память дни той лагерной поры. Перепутывались с нынешними. Иногда казалось даже, что ему по-прежнему одиннадцать лет и все еще длится смена сорок восьмого года. Правда, в тот раз Лодька был не здесь, а в лагере у села Верхний бор (гораздо дальше от города, чем "Сталинская смена"). Однако все было похожим — и линейки, и пионерские речевки, и сборы, и сигналы горна по утрам и вечерам. И смолистый запах сосен, и встревоженные команды вожатых во время шумных купаний...
Судьба словно подарила Лодьке напоследок еще один кусочек детства (так он думал тогда), и не было нужды отталкивать этот подарок. Он спокойно отдался лагерной жизни, в которой не замечалось больших радостей, но не было и никакой печали. Безмятежное такое лето...
Лишь один раз кольнула тревога. Недалеко от деревенского пруда Лодька встретил Матвея Андреевича. Видимо, тот отдыхал в Падерино. Шел Матвей Андреевич с удочками в одной руке и с тростью в другой. Шел ссутулившись, медленно, казался усталым. Сразу вспомнились разговоры о его затяжной болезни, о том, что больше не станет работать в школе.
— Здравствуйте, Матвей Андреич...
— А... здравствуй, голубчик...
"Наверно, не помнит меня", — мелькнуло у Лодьки. Но Матвей Андреевич улыбнулся:
— Как дела? Сочинил еще что-нибудь после "дантесовой кольчуги"?
— Не-е... пока ничего. Ведь каникулы... — Не говорить же про "Стасю в ангельской ипостаси"!
— Ну, отдыхай... — И пошел. Лодьке стало не по себе. Но, по правде говоря, не надолго...
... А весенние огорчения Лодька старался не вспоминать. Занимался здешними фотоделами. Дел хватало. Жора быстренько обучил его управляться с аппаратом "Комсомолец" (оказалось, что снимки можно им делать не "иногда", а вполне нормально). Фотобумаги было — завались. Она считалась какой-то "нелимитированной", списанной, директорша Хайдамаки где-то раздобыла ее в немерянном количестве. Качество так себе, но для лагерных нужд годилось. Химикатов тоже было достаточно.
Лодькины пальцы, локти и даже ступни были желтыми от фиксажей и проявителей. Он ходил по лагерю в подвернутых старых штанах, босиком, в обвисшей тельняшке (бывшей папиной, которую мама ушила), с черным аппаратом на пузе. И бывало, что в красном галстуке — отдавая дань убегающей пионерской поре. То и дело нацеливал двуглазый объектив "Комсомольца" на качели с визжащими девчонками, на пацанят из младшего отряда, неумело, но весело прыгающих под баскетбольной корзиной; на дежурных в столовой, которые, выгибаясь, тащат к столу бачки с компотом; на купальщиков, бултыхающихся в болотистом пруду; на деревенских пацанов, которые волокут домой вторгшегося на лагерную территорию бестолкового теленка; на восьмилетних артистов-акробатов, репетирующих свои номера на сухой упругой хвое среди сосен; на тех же резвых малышей, устроивших во время "мертвого часа" бой подушками...
Лодька старался никому не отказывать в просьбах, и скоро почти у каждого из обитателей "Сталинской смены" были на память о лагерных днях по одному-два снимка. Задача оказалась не трудная, потому что народу в лагере жило немного — около сотни человек. Они составляли три отряда: младший, средний и старший. Лодька, разумеется, оказался в старшем. Но, поскольку он взвалил на себя должность фоторепортера, то в отрядной жизни участвовал мало. Разве что иногда играл в футбол — то в матче между двумя лагерными сборными ("Ирокезы" против "Гуронов"), то во встрече с деревенскими пацанами (получилась тогда ничья). Но играл не очень (как и у себя на улице Герцена), снимать футболистов ему нравилось больше. Недаром капитан "Ирокезов" Стасик Юрашкин честно и необидно ему сказал:
— Однако, Лодик, фотограф из тебя лучше, чем полузащитник...
— Дак я в московское "Динамо" и не рвусь, — признался Лодька. — Только вот и фотограф-то из меня пока так себе...
— Не-е, снимаешь ты классно... — И Стасик благодарно прижал к заштопанной майке карточку, на которой он лихо обводил нападающего деревенской сборной...
К Лодьке все относились хорошо. И он ладил со всеми. И с вожатыми, и с ребятами. Дружбы ни с кем не завел, но и недругов не нажил. Знакомых по городской жизни в лагере он тоже не встретил. Кроме одного — Лёнчика Арцеулова.
Лёнчик был в натянутой на уши кепке, в мешковатых брюках до пят, в ковбойке навыпуск. Этакий разгильдяистый пацаненок из уличной компании. Правда, не шумный. Лодька сперва и не разглядел его среди пестрой и гвалтливой малышни. Однако в конце первого дня мальчишка в обвисшей рубахе подошел, подметая мятыми штанами траву, глянул из-под сломанного козырька сине-черными беспокойными глазами:
— Здравствуй... Ты ведь Лодя Глущенко, да?
Только тут Лодька сообразил, что это "юный гений" Арцеулов. Вот и его, Лодькин, значок со щербинкой на языке костра блестит над клетчатым карманом...
Лодька, сам не зная отчего, обрадовался:
— Лёнчик! А я тебя сразу не узнал!
— А я сразу... Лодя, можно обратиться к тебе с одной небольшой просьбой?
Вежливый тон помятого пацаненка не вязался с его внешностью. Но Лодька заулыбался не поэтому. Просто Лёнчик Арцеулов был единственным человеком из "дворцовой жизни", с которым не связано никакой досады и горечи. Даже наоборот...
— Конечно, Лёнчик! С любой просьбой, даже и с большой...
— Нет, я с маленькой... Пожалуйста, никому не говори здесь, про мои... про выступления с цифрами... и все такое...
— Конечно, не скажу!.. Хотя... а чего плохого-то? Я бы наоборот, гордился бы и хвастался...
Лёнчик утомленно покачал головой:
— Нет, я не хочу. Замучают. А у меня здесь и так полно забот...
— Каких?
— Да представь себе... — он слегка развел руками, — ни с того, ни с сего выбрали командиром отряда. Вожатая Маша сказала, а они все и выбрали...
— Она тебя, наверно, знала раньше?
— Да ничуть не знала! Просто оказалось, что я в отряде единственный пионер. Есть даже старше, чем я, но они все равно еще октябрята... А я разве виноват, что меня приняли во втором классе...
— Лёнчик, ты не виноват. Просто это судьба, — с почти настоящей серьезностью объяснил Лодька. — Это как капитан на мостике: никуда не сбежишь...
Лёнчик опять бросил быстрый темно-синий взгляд.
— Капитанов же сначала учат, а потом уж на мостик...
— По-всякому бывает. Есть такая книжка Жюль Верна, "Пятнадцатилетний капитан". В ней парнишке по имени Дик пришлось учиться капитанскому делу прямо в плавании. Больше некому было командовать...
Лёнчик опять кивнул:
— Я читал...
"Вот это да!" — удивился и почему-то опять обрадовался Лодька. А Лёнчик смотрел, будто думал: сказать или не сказать, что ему не пятнадцать, а всего неполных девять лет? Не сказал. Наверно, потому, что был здесь все же не Тихий океан, твердая земля...
Впрочем, боялся Лёнчик зря. С командирством у него все пошло как надо. Видимо, были в характере Арцеулова какие-то "магнит и пружинка" (по словам вожатой Маши). Мальчишки никогда с ним не спорили, охотно делали, что скажет, а девчонки — те просто ходили по пятам: "Лёнчик, Лёнчик..." И он всегда был с ребятами. Они сами, без Маши, затевали всякие дела: то эстафету с прыганьем через веревку, метаньем песочных гранат и кувырканьем, то игру в самодельные городки, то индейский карнавал с нападением на бледнолицых из среднего отряда, которые мирно плескались в пруду (бледнолицые по команде вожатого Вити побросали нападавших в воду, что доставило "могиканам" дополнительную радость)...
Лёнчик вовсе не был примерным активистом и образцовым помощником вожатой в борьбе за дисциплину. Два раза после отбоя удирал со своим народом из палаты, чтобы посидеть у костра ("А почему у старших отбой на час позже? Это несправедливо!"). Радостно участвовал в "подушечных" боях. Но если командовал "Ложись!", октябрятский отряд падал в постели, как подкошенный, и замирал.
