Говорит седьмой этаж (Повести) - Алексин Анатолий Георгиевич (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
— А чего ты об этом беспокоишься? — удивился я.
Липучка стала тыкать в меня пальцем, как в чудо какое-нибудь:
— Вот смешно! Не понимает! Люди ведь с вещами приезжают, а автобуса нет. Ну вот, значит, разные… — Тут она замялась, подыскивая подходящее слово. — Ну, в общем, разные несознательные люди всем этим пользуются. На государственных телегах возят приезжих, а денежки себе в карман кладут.
И снова я подумал: «Нет, Липучка не только „ойкать“ умеет!»
— Надо написать про все это, — решительно продолжала она. — Только я сама не смогу: не умею я заявления писать. А ты лучше напишешь! Так, что сразу резолюцию красным карандашом поставят. Знаешь, в левом уголке…
«Да, поставят резолюцию красным карандашом! — подумал я. — Двойку с ехидной закорючкой поставят, как Андрей Никитич. До чего же это неприятное дело — быть двоечником! И еще зачем-то, как дурак, пожимал плечами. Рассказал бы честно про двойку, а то вот выкручивайся теперь!»
Но вздыхать было поздно, и я выкрутился.
— Помочь — это можно, — сказал я. — Только у меня очень плохой почерк, ты ничего не разберешь. Я сам иногда не разбираю.
— Ой, это ничего! — успокоила Липучка. — Ты мне продиктуй, ладно? А я запишу.
Это был выход из положения.
— Хорошо, я буду диктовать, а ты пиши, — согласился я.
Чернила и ручка были на столе, словно поджидали Липучку.
Сочинять мне было не впервой: натренировался уже, читая мамины письма. Кроме того, одна наша соседка в Москве очень любила сочинять всякие жалобы и собирать под ними подписи жильцов: то ванна протекает, то кто-то из соседей долго разговаривает по телефону. Прежде чем собирать подписи, соседка читала свои заявления вслух на кухне. Каждую жалобу она начинала словами: «Нельзя без чувства глубокого гражданского возмущения писать о том…» И я начал диктовать Липучке:
— Нельзя без чувства глубокого гражданского возмущения писать о том, что между городом и станцией нет автобусного сообщения…
Потом я вспомнил, что соседка наша обязательно употребляла такие выражения: «используя свое служебное положение», «некоторые личности», «не пора ли». Я продиктовал Липучке:
— Используя свое служебное положение, некоторые личности перевозят приезжих за деньги на государственных телегах. Не пора ли покончить с этим?..
И еще мне вспомнилось, что каждую жалобу соседка наша кончала угрозой: если, мол, не примете мер, то буду жаловаться выше. И я продиктовал:
— Если автобуса не будет, мы напишем жалобу в Москву!.. — А потом посоветовал Липучке: — Теперь собери подписи. Побольше подписей… И все будет в порядке.
— Ой, как коротко получилось! — воскликнула Липучка, разглядывая тетрадный лист, который остался почти чистым.
— Это хорошо, что коротко, — объяснил я. — Длинное заявление могут не дочитать до конца. Понимаешь?
— Понимаю. Ой, ты очень здорово продиктовал! Прямо как взрослые пишут в самых настоящих заявлениях!
Липучка аккуратно свернула лист в трубочку, а я скромно развел руками: дескать, что уж тут особенного: написать заявление — это для меня раз плюнуть.
Липучка хотела сразу бежать в горсовет, но я остановил ее:
— А подписи?
— Ой, их собирать очень долго!
Мне в голову сразу пришла идея:
— Не надо собирать. Напиши внизу так: «Белогорские пионеры, всего три тысячи подписей».
— Что ты, что ты! Три тысячи! У нас и с грудными младенцами столько ребят не наберется.
— Тогда напиши: «Всего двести подписей». И дело с концом.
— Ой, разве можно? Ведь это неправда!
— Для хорошего дела всегда соврать можно, — успокоил я Липучку.
Она снова уселась за стол. Но тут мы услышали, что кто-то лезет в окно.
Похищение
Саша поудобнее устроился, укрепил свои локти на подоконнике и обвел нас презрительным взглядом, как бы говоря: «Ерундой всякой занимаетесь, а я между тем…»
— Ой, что-нибудь случилось? — вскрикнула Липучка.
— Ага, случилось, — преспокойно ответил Саша. — Приготовьтесь— сейчас комнату подметать буду.
Подметать комнату? Рехнулся он, что ли? Мы с Липучкой растерянно переглянулись.
— Чего глаза таращите? — Саша подтянулся на руках, вскарабкался на подоконник и спрыгнул на пол. — Веник со мной. Понятно?
— Ой, похитил? — Липучка, как всегда в минуты восторга, хлопнула в ладоши, так что даже помяла свое заявление. И, прижав руки к груди, затаила дыхание.
Саша обшарил глазами стены.
— У тебя йод есть? — спросил он у меня. — Что-то я аптечки не вижу…
— Не знаю… Есть, наверное… А зачем тебе йод?
— Ой, ты небось поранил его, когда у мамаши отбивал, да? — догадалась Липучка. — Лассо накинул, да?
— Что я, бандит какой-нибудь? Это я с пиратами хотел сражаться, а он вовсе не пират… Очень даже симпатичный парень, только застенчивый, как девчонка. Людей боится… Но мы это дело из него выбьем.
— Ой, мы его бить будем? — испугалась Липучка.
— Чудачка ты! Я же в переносном смысле. Ну, перевоспитаем значит. Понятно?
— Понятно.
— А как же ты похитил? Ведь его мамаша от себя ни на шаг не отпускает, — спросил я.
— Узнаешь! Давай сюда йод.
Дедушка был доктором, но сам лекарств не любил. Я заметил, что, когда к нему приходили больные, он сразу лез в корзинку, стоявшую за диваном.
«Терпеть не могу, когда лекарства на видных местах выставляют, — говорил он. — Украшеньице так себе».
Я полез в дедушкину корзину, нашел там пузырек с йодной настойкой и передал его Саше.
— А теперь позови Веника, — распорядился Саша.
— Позвать?.. А где он?
— Возле крыльца мнется. Стесняется. Ты ведь с ним в вагоне, кажется, в дипломатических отношениях не состоял.
— Да… Я там с Андреем Никитичем дружил. С подполковником артиллерии! — гордо сказал я. А потом, вспомнив, чем кончилась наша дружба, тихонько вздохнул. — Веник там, в вагоне, все время книжки читал.
— Ой, книжки читал! — восхитилась Липучка. — Он тоже небось, как и ты, до ужаса грамотный, да?
Что касается Веника, то я не мог дать никаких определенных сведений, а сам я был грамотный действительно «до ужаса». И поэтому еще раз вздохнул. А Липучка помчалась приглашать Веника. Он робко вошел в комнату и остановился на пороге. Был он в белой панаме и с книгой под мышкой.
— Идет по городу — книгу читает, — сообщил Саша. — Ты и в Москве тоже с раскрытой книгой улицы переходишь?
— Что вы! В Москве я только в метро и в троллейбусе читаю. А на улице нельзя — там же светофоры.
— Автомобили там, а не светофоры! — почему-то сердито сказал Саша. — И на «вы» меня, пожалуйста, не называй. Понятно? Ишь, какой интеллигентный! Задирай-ка рубаху!
Веник испуганно огляделся, точно просил у нас с Липучкой защиты.
— Ага, понимаю. Стесняешься? — сказал Саша. — Ты, Липучка, отвернись.
Веник покорно задрал рубаху и обнажил свое худенькое и бледное тело.
— Тебе бы Снегурочку в театре изображать, — сказал Саша. — Куда тебя доктора от бешенства колют? Покажи.
Веник испуганно схватился за живот:
— А вы что? Намерены… тоже колоть меня?
— Что я, сумасшедший, что ли? Как твоя мамаша?
Веник вдруг решительно одернул рубаху, и его бледное личико гневно порозовело, чего я уж никак не ожидал.
— Вы, пожалуйста, мою маму не задевайте! — гордо произнес он.
Саша так и застыл с пузырьком в одной руке и с пробкой в другой.
— Ишь ты! «Не задевайте»! — удивленно и вместе с тем уважительно сказал он. И, вроде бы извиняясь, добавил: — А чего же она нашего старого Бергена задевает? Бешеным его считает! Это же оскорбление, если хочешь знать. Оскорбление собаки — верного друга человека! Понятно? Да уж ладно. Задирай рубаху!
Веник покорно задрал ее, и Саша стал мазать ему живот йодной пробкой.
— Тебя так после уколов мажут? — спросил Саша, разглядывая довольно большой коричневый островок, возникший на белой впадине, именуемой животом Веника.
