Молочный рейс (Камчатские были) - Харитановский Александр Александрович (бесплатные онлайн книги читаем полные версии txt) 📗
Каланёнок завозился.
«Что это? Уж очень знакомое… Ну конечно, его дом — остров Медный! Ещё бы, такой шум услышишь только в родных местах».
…Остров Медный на географических картах отмечен всего лишь точкой. Но в Беринговом море он, пожалуй, самый шумный. Весь исходит криком! Здесь разговаривают скалы, усыпанные птичьими базарами, басовито грохочет море, кричат котики, пыхтят морские львы-сивучи, скулят песцы. Всё живое топчется, ползает, летает, отлёживается на узкой прибойной полосе. А дальше — камни, сопки, ущелья, и без единого деревца.
Теплоход остановился на рейде — к лежбищу зверей судам подходить запрещено, — спустили шлюпку.
Когда каланёнка вытолкнули в воду, к нему сразу же подплыли сородичи. Один из них, перевернувшись, положил малыша к себе на грудь, обнял его коротышками-лапами. Возможно, это была мать. А может, и не она: каланы очень ласковы и любят плавать на спине.
Моряки полюбовались и нажали на вёсла.
Амто!
Весна на юге или на севере — всё равно весна. Пришла она и в Олюторскую тундру. Снег сделался иссиня-ноздреватым, осел; затемнели склоны сопок, повылезали на солнцепёках макушки кочек. В низинах появились каюлы — глубокие провалы, наполненные коричневой густой водой…
Спустись с дола к речке Апука-ваям и приложи к урезу берега ухо — услышишь, как под снегом перезваниваются пока невидимые весенние струны — ручьи: тундра оттаивает.
Спешно выбирается к солнцу, взламывая наст, кедровый стланик. Его хвоя, заморённая полугодовым затворничеством, дышит, дышит, наполняя тундру смоляным благоуханием…
Радоваться бы! Но Охкýрго одолевала тоска. Комнаты интерната сделались душными. И бежит он за село, часами простаивает, вглядываясь в далёкие горы О-юю. За ними — тундра и родной дом. И олени…
Четыре года назад отец привёз Охкурго сюда, в Каменское, в интернат. Зашёл к директору, а мальчишку оставил на улице сторожить нарту.
«Как много народу!» — удивлялся Охкурго.
— Здравствуйте! — беспрестанно мотал он головой каждому. И на малахае согласно кивали яркие кисточки из крашеных хвостиков горностая. Для верности добавлял по-корякски — Амтó!
— Амто! Мэй! — улыбались прохожие.
Все понимали, что этот черноглазый парнишка с оленьим арканом — чаутом — приехал из тундры.
Но вдруг Охкурго остолбенел. Прямо на него бежал какой-то невиданный зверь-коротышка: толстый, белобрысый и хвост крючком.
Охкурго сорвал с плеча чаут, широко размахнулся.
Хоп! — ремённая петля опоясала зверя.
«В-з-зжж, взжз!» — заверещал тот, увлекая за собой охотника.
Но Охкурго чаут не выпускает. Да ещё строжится:
— Хыр! Хыр!
Собачья свора подняла лай.
Сбежался народ. А как подойти? Ведь собаки ездовые— разорвут.
— Брось чаут, брось! — кричат. — Это же обыкновенная свинья.
Откуда знать Охкурго, что такое свинья, — в тундре их нет. Все кричат, а малыш удивляется: «Зачем же отпускать добычу?»
На крыльцо выбежал привлечённый шумом отец. Он и выручил «невиданного зверя»…
«Эх, чаут бы да в стадо! — вздохнул Охкурго. — До бригадного стана самое большое — два солнца, два дня. — Мальчишка, присев на корточки, машинально рисовал на снегу маршрут. — Сначала по Апука-ваям, потом свернуть в долину Пиг-ваям. Там наши и кочуют. Сейчас в стаде маленькие олешки появились…»
— Лангенёк, тебе в стадо хочется, а? — Охкурго схватил в охапку небольшого рыжего пса, крутившегося рядом.
Лангенька подарил отец в память о родном доме, чтобы не скучал по тундре…
Назавтра в интернате была тревога — исчез Охкурго. Пропал и Лангенёк.
Десятилетний парнишка, с раскосыми чёрными глазами и чуть приплюснутым носом, ходко топал по середине реки, по апрельскому насту. Он спешил. На торбасах, как прошлогодняя брусника, мелькал красный бисер. Позади семенил маленький лохматый пёс. Это и были Охкурго с Лангеньком.
Темень наступала на пятки. Внимание привлекла ниточка нартового следа. Охкурго свернул и направился по нему на берег. Нартовому следу можно довериться— это неписаный закон тундры: след всегда ведёт к людям, к жилью.
Заросли кедрового стланика тянулись узкой полосой, за которой сразу начинался распадок.
Лангенёк внезапно остановился и, задрав голову, стал принюхиваться. Его острые уши поднялись.
Насторожился и Охкурго, но тут же решил: «Наверное, куропатки».
«Гав-гав-гав!» — залился щенок. Потопал лапами, но не сделал и шагу.
«Не волк ли?»— похолодел Охкурго.
— Молчи! — прикрикнул на собаку и огляделся.
«Разжечь костёр, тогда уж никто не подойдёт». Охкурго начал торопливо ломать ветки стланика.
Запылал смолистый кедрач, и в его пламени все страхи словно сгорели.
Запылал смолистый кедрач, и в его пламени все страхи словно сгорели.
Парень достал из котомки котелок и набрал снега на чай. В ожидании ужина принялся сушить торбаса и чижи — носки, сшитые из мягковыделанного оленьего меха.
Охкурго решил отправиться в бригаду к отцу. За день прошёл почти треть пути. Впрочем, расстояние его особенно и не волновало. Уже не раз, в пору летних кочёвок, приходилось топать с родителями по тридцать-сорок километров. Дадут утром кусок оленьего мяса да кружку сладкого чая с галетами — и всё, больше не проси до самого привала. А привал — когда солнце закатится!..
Охкурго, полулёжа на мягкой пахучей хвое, клевал носом. С каждым разом кланялся ниже и ниже.
…Он увидел себя в керкере рядом с отцом, Длинным Лынкиным, как его зовут в бригаде за высокий рост. У Лынкина на руках белоухий оленёнок, а Охкурго несёт мелкокалиберную винтовку.
«…Убежал без спросу на охоту, а олешка одного оставил, — выговаривает отец. — Как ты мог?! А если бы он замёрз или ворон заклевал?..»
«Уйнэ!» — отвечает Охкурго и потрясает малопулькой.
«Что, застрелил бы?»
«И застрелил, — думает Охкурго. — Будто отец не знает, что он и куропаток и уток бил. Нет, не дал бы олешка в обиду». И мальчик вдруг ощутил мягкую мордашку оленёнка, трущуюся о ладонь. Хотел прижать к себе.
«Ф-ру, ф-ру!» — отстранился Лангенёк. Это его обнял Охкурго вместо приснившегося оленёнка.
Мальчик открыл глаза. Поёжился от холода, огляделся.
Рассвет покрывал тёмно-голубым маревом востряки гор О-юю, потом опустился на сопки, на увалы. С каждой такой горной ступенькой его синева блёкла. Поток тусклого света пролился вниз, в русло Апуки-ваям, растекаясь по всей долине.
В костре еле светились головешки. Слабый ветер шевелил хлопья пепла.
Лангенёк сидел, растопырив толстые лапы, и к чему-то прислушивался. Увидев, что хозяин поднялся, он сразу осмелел, тявкнул и побежал по нартовому следу.
— Куда?! — припустился за ним Охкурго.
Десяток шагов — и перед глазами, в кедраче, выросла огромная бурая туша.
«Медведь!» — Смуглые скулы Охкурго побледнели. Он кинулся обратно к костру.
«Р-рр, р-р-рр, гав-гав!» — разносилось в кустах.
«Лангенёк! Пропадёшь!» Охкурго выхватил из костра длинную тлевшую головешку и, держа её на изготовку, решительно направился к медведю.
— Лангенёк, Лангенёк, — шёпотом поманил пса.
Но собака, вместо того чтобы повернуть, рьяно набросилась на зверя и, рыкнув, вспрыгнула на его спину.
— Ой! — Охкурго невольно втянул голову в плечи и зажмурился…
Собака продолжала заливаться.
Охкурго чуть размежил веки.
Зверь лежал в прежней позе, уткнувшись головой в сугроб по самую шею.
«Что с ним? Неужели так крепко спит?» — недоумевал парень. Он ещё раз осторожно обошёл медведя. Мелькнула догадка: «А может, убит?..» Приблизился и сунул головешкой в лохматый бок.
Запахло палёным. А медведь не шелохнулся…
