Моя одиссея - Авдеев Виктор Федорович (полная версия книги .txt) 📗
БУТЕРБРОД С ПОВИДЛОМ
Познакомился я с этим пацаном в потемках под стульями кинотеатра «Патэ», куда пролез зайцем посмотреть американский боевик «В кровавом тумане», Наверно, и он тоже попал сюда без билета, и мы оказались соседями.
В середине фильма лента, как обычно, порвалась, ребята на передних рядах затопали ногами, стали свистеть, орать механику: «Сапожник! На помойку!» Мы давно вылезли из-под стульев и присоединили к общему возмущению свой справедливый протест. Неожиданно дали свет, контролерша поймала нас обоих за уши и вывела из зрительного зала.
Очутившись под лампой вестибюля, я на досуге разглядел своего соседа. Парнишка был костляв, как лещ, чуть пошире меня в плечах, повыше ростом. Одет, как и я, в нижнюю сорочку и женские панталоны вместо трусов, но щеголевато подпоясан солдатским ремнем. (Горисполком реквизировал излишки белья у бывших воспитанниц Смольного института благородных девиц и передал его нашему интернату.) Голова моего нового знакомого очень напоминала яйцо. Она была совершенно голая от изобилия лишаев, а рот он имел такой большой, что свободно засовывал в него свой грязный кулак. Парнишка показал контролерше язык, движением отвислого живота подобрал штаны и, важно протянув мне руку, представился:
— Баба.
— Водяной, — ответил я.
— Твоя вывеска мне знакома, — сказал он, оглядев меня от свалявшегося темно-русого чуба до черных ногтей на босых, покрытых царапинами ногах. — Ты ведь живешь в интернате Петра Алексеева? Вот и я с того же сиротского курятника.
Я удивился, почему раньше не приметил Бабу. Он объяснил, что совсем недавно в интернате и ночует в другом корпусе. Мы всласть поругали контролершу за то, что она выставила нас из «Патэ», грустно в последний раз полюбовались огромной афишей, висевшей у входа. На афише были изображены бандиты в масках, широкополых шляпах, с дымящимися револьверами, и лежала женщина, обильно залитая красной клеевой краской.
Свободного времени у нас с Бабой сейчас оказалось пропасть, и после короткого совещания мы решили «ловить кузнечиков» — собирать окурки. В Новочеркасске были всего две улицы, освещенные настолько сносно, что на них нельзя было, стукнувшись лбами, не узнать друг друга: Платовский проспект и Московская. Туда мы и отправились на промысел. Заметив на тротуаре окурок, мы с разбегу накрывали его панамой. Старшие воспитанники интерната, уже скоблившие Щеки осколком стекла, стыдились собирать «кузнечиков» открыто; после завтрака они отправлялись на прогулку, вооруженные кизиловыми стеками с булавкой на конце, и, поравнявшись с окурком, как бы нечаянно накалывали его и ловко совали в карман.
По дороге Баба открылся мне, что окурки он сортирует и меняет на обеды и огольцы уже не раз били его за то, что он подмешивает к табаку козий помет.
— Все, понимаешь, брюхо, — пояснял он, стукнув себя по вздутому, точно у клопа, животу. — Пихаю я в него что попало, и скажи, хоть бы заболело. А что пацаны волохают — плевать. Меня папашка-упокойник костылем молотил — и как на собаке. Все заживает.
Оголец мне понравился. Наши взгляды на жизнь во многом совпадали. Мы оба на опыте убедились, что в интернате нет той свободы, которая объявлена по всей Советской России: воспитатели редко отпускают в город. Я бы, например, охотно пошлялся по улицам или посидел с удочкой на берегу зеленоводного Аксая. Баба всей душой рвался на Старый базар, где в мусорном ящике можно было найти всякую всячину, начиная от пуговицы и кончая селедочной головой.
В интернат мы вернулись запоздно, с карманами, набитыми окурками, и условились встретиться на другой день.
Стояло жаркое лето 1921 года. Только год назад Красная Армия освободила наш Новочеркасск от белогвардейцев, а уже молодая Советская республика подобрала в интернаты всех нас — бездомных детей и сирот — одела во что могла, отдавала лучший кусок из своих скудных запасов.
Утром, выпив из жестяной кружки пустой кипяток и закусив его тоненькой пайкой полусырого хлеба, мы встретились с Бабой на Дворцовой площади и уселись на ржавую ограду сквера у памятника атаману Платову. Айданов у нас не было, и мы не могли присоединиться к игравшим на панели воспитанникам. Впереди предстоял длинный июльский день. Чем его заполнить? Как бы от нечего делать мы стали по очереди сплевывать на куст отцветающего шиповника, и каждый старался переплюнуть другого: была затронута профессиональная гордость. Солнце напоминало огромную пылающую колючку, между тополями скапливалась жара; надо было чем-нибудь развлечься и забыть об урчании в животе. Неожиданно Баба спросил:
— А что, Водяной, шамать хочешь? Придумано было здорово, я равнодушно зевнул.
— Понятно, нет. Я в интернатском ресторане до того шоколадом объелся, что штаны на пузе лопаются. А ты, Баба, хотел бы сейчас заиметь новые ботинки? Или лучше: перочинный ножик?
— Я не треплюсь: что дашь за угощение? Пятьдесят «кузнечиков» дашь?
— Сто!
Меня разбирал смех. Мы ударили по рукам, и Баба хитро подмигнул; нет, с этим плешивым можно бесскучно коротать время. Глянув на тень от каштана, как на стрелку солнечных часов, Баба спрыгнул с решетки; воспитателя поблизости не было. Он подмигнул мне, я ответил утвердителыным кивком, мы шмыгнули за памятник Платову и тихонько выбрались из сквера. Я был уверен, что мы идем за теми же «кузнечиками». Но, к удивлению, Баба не обращал на окурки никакого внимания и спешил так, точно его позвали обедать. На углу Московской и Комитетской он свернул в парадный подъезд огромного дома бывшего Офицерского собрания и стал взбираться по лестнице.
— Постой, да ты куда?
Он лишь ткнул большим пальцем на второй этаж. Перед белой крашеной дверью с надписью «Детский читальный зал» Баба остановился, заправил в свои девичьи панталоны нижнюю бязевую рубаху с приютским клеймом на спине и важно надул щеки. (Верхнюю рубаху и длинные штаны в интернате давали только старшим воспитанникам.) Я нерешительно переступил за ним порог.
Всю большую светлую комнату занимали черные лакированные столики, деревянные кресла с твердыми спинками Десятка три долговязых подростков, клевавших носом перед раскрытыми книжками, оглядели нас не совсем дружелюбно. Баба, не смущаясь, прошел к ореховой конторке, из-за которой по грудь виднелась невысокая миловидная библиотекарша в строгом шерстяном коричневом платье с высоким стоячим воротом. Молодое скуластое матовое лицо ее прикрывали очень пышные каштановые волосы, небольшие желтоватые глаза, поставленные чуть косо, смотрели удивительно мягко, добросердечно. За спиной библиотекарши потолок подпирали крашеные полки, и на них стояла такая пропасть книг, что я не смог бы их сосчитать.
— А я опять к вам, — заулыбался Баба с таким видом, словно все были до смерти рады его приходу. — Очень мне это дело понравилось, хочу стать ученым читателем. Дайте мне еще какой-нибудь томник.
Он важно покосился на меня. Библиотекарша, скрывая улыбку, выдала ему книгу и обратилась ко мне:
— Что тебе, мальчик? Ты у нас записан? Я растерялся: мне ничего не было надо, и записываться сюда совсем не собирался, но Баба уже слащаво подхватил:
— Покамест не записан, ну да это ничего, запишите: Витя Авдеев, я его знаю. Он в речке ныряет прямо как водяной. Обожает печатные сочинения и пристал ко мне: приведи его в читальню да приведи. Вы не бойтесь, он честный, как и я, книжек воровать не будет.
Я вынужден был утвердительно кивнуть головой. Взяв книги, мы прошли с Бабой в самый дальний угол и сели у открытого окна спиной к залу.
— Открой роман, — скомандовал он.
Я открыл книгу и тихонько показал ему кулак:
— Зачем ты меня сюда завел? Что тут делать?
— А чего хочешь. Хоть… спи.
О том, зачем берутся книги, я и без Бабы знал. Еще в станице моя тетка, всякий раз собираясь часок вздремнуть, непременно брала с собой в кровать книжку. Я же не имел привычки спать днем, и поэтому в книжках не нуждался. Библиотека дома у нас была весьма тощая: «История Ветхого завета», брошюрки о житии святых, и когда меня заставляли читать, я без конца зевал. Единственная книжка, которую я запомнил из детских лет, — роман «Юрий Милославский». Баба же вообще был совершенно неграмотен, это я видел отлично. Взяв книгу, он долго не решался, за какой конец ее держать, чтобы буквы не очутились в положении повешенных за ноги, и поспешил отыскать картинку.
