Отпуск по ранению.Сашка - Кондратьев Вячеслав Леонидович (прочитать книгу .TXT) 📗
Наконец-то приступил Володька к Юлькиной черной тетрадке. Это были не то обрывки дневника, не то неотправленные письма к нему, потому что в некоторых местах она обращалась прямо – «Володя».
"Ты помнишь, Володя, – писала она на одной из страниц, – как я признавалась тебе в любви? Это было на школьном вечере. Ты все время танцевал с Майкой, а я умирала от ревности. И вдруг я решилась на отчаянное. Я подошла к тебе и сказала, что мне неприятно смотреть, как ты танцуешь с Майкой, что у тебя при этом идиотское выражение лица. Ты засмеялся, пожал плечами и спросил, а какое мне, цыпленку, до этого дело, и тут я пролепетала, что люблю тебя. Ты, по-моему, очень растерялся и пробормотал что-то невразумительное, вроде того, что я тебе тоже нравлюсь, так как я свойская девчонка… Потом ты пошел меня провожать. Наверное, счел своим долгом. Таким же долгом, по-видимому, ты считал и поцелуй в парадном, который порадовал меня только тем, что я поняла – целуешься ты, как и я, в первый раз… Потом я ждала тебя все время после уроков, но у тебя расцветала тогда дружба с Сергеем, и ты часто бросал мне, что сегодня тебе некогда меня провожать, а сам шел с Сергеем шататься по улицам и философствовать…
Сейчас у меня другое. Меня любят по-настоящему! Любит человек, который для меня готов на все. Он намного старше нас, но зато умнее и интеллигентнее в тысячу раз. Мне столько пришлось прочесть, чтоб хоть чуток стать ему вровень. И ты знаешь, на какое-то время твои письма мне стали неинтересны…"
Володька читал все это, не ощущая почему-то ревности, ему даже казалось, что Юлька все нафантазировала, выдумала себе эту любовь, но по некоторым деталям все же было видно – что-то и вправду было.
Правдой было и то, что относился он к Юльке несерьезно, особенно вначале, когда разница в возрасте была очень ощутима, и он вроде бы милостиво разрешал любить себя глупой девчонке из седьмого "А", еще цыпленку, хотя это и льстило как-то его самолюбию. Но в дальнейшем стало в порядке вещей – для него и для остальных, – что Юлька – это его девушка… В армии же было приятно получать часто хорошие письма…
Володька задумался и вдруг понял, что той, настоящей, с томлениями, с муками ревности, с трепетным ожиданием встреч, влюбленности у него не было. Может быть, это еще у него впереди, подумал он, но сразу же перебил себя, усмехнувшись, – когда впереди-то? В эти полтора месяца? На другое время он рассчитывать не может. Ладно, усмехнулся он еще раз, переживем, и вдруг… схватило холодом низ живота – неужели у него только полтора месяца жизни всего?! Только! И сдавило душу – не страхом, не ужасом, а какой-то неимоверно горькой обидой, что он еще ничего не испытал в жизни, ничего не сделал, а жизни-то впереди только полтора месяца… Даже меньше.
Ночью ему приснилась Майя. Он встретил ее на улице, и она бросилась к нему, сияющая, обрадованная, и он тоже почему-то почувствовал необыкновенную радость, почти счастье, словно ожидал этой встречи всю жизнь. И они вдруг начали целоваться, не обращая внимания на прохожих, и Володька, как наяву, ощущал Майкино тело и ее горячий, жадно открытый рот, до боли прижатый к его губам… Потом она потянула его в какую-то дверь, и Володька знал зачем, но сон прервался. Он лежал с открытыми глазами, сердце билось, и ему нестерпимо захотелось увидеть Майку. Сейчас казалось, что он любит ее и что только она нужна ему…
А дни шли… Шли быстро, потому что были однообразны и похожи один на другой. После разговора с матерью он перестал ходить в кафе-автомат, да и наскучили как-то ему эти посещения. Если вначале ему хотелось сравнить «свою» войну с войной на других участках, с войной других, то вскоре он увидел, что война была более или менее одинакова, – и на Западном и на Северо-Западном приблизительно было то же, что и на его, Калининском, фронте.
Все чаще подходил он к книжной полке… Полистав Джека Лондона, он усмехнулся: неужели когда-то это могло увлекать, волновать, а герои служить примером для подражания?
Однажды он полез за чем-то в чулан и наткнулся взглядом на свой ватник. И то, что отбрасывал он от себя, старался забыть, – навалилось на него. Ясно вспомнилось, с каким чувством невозвратимой потери отмывал он свои руки, свой кинжал и ватник от чужой, но человеческой крови… То была черта, разделившая Володькину жизнь. После этого он стал другим и никогда уже больше не сможет стать прежним. Это необратимо. Он понимал, что это неумолимый закон войны и что он будет это делать, пока идет война, но этот ватник в его московском доме показался чем-то противоестественным, чужеродным.
"Надо его выкинуть, к черту, или сжечь", – подумал он, вытащил ватник и стал искать какую-нибудь тряпку, чтоб завернуть его, но тут пришла мать из магазина.
– Что ты собираешься делать? – спросила недоуменно, переводя взгляд с Володьки на лежащий ватник.
– Надо выкинуть, наверно, – смутился он.
– Что ты выдумал? Давай я отнесу к тете Насте, она отмоет эти пятна и, может быть, сумеет продать. – Она нагнулась и протянула руки к ватнику.
– Я сам. В какой квартире она живет, в первой? – Володька схватил ватник и направился к двери.
– Володя, – остановила его мать, – Володя… эти пятна… это твоя кровь?
– Конечно, мама, – поспешно ответил он.
Сергей не один раз звонил ему, но Володька почему-то под всякими предлогами отнекивался от встречи.
Но все же они встретились. Сергей был бодр, оживлен, крепко пожал Володьке руку, сказав, что у него здесь неподалеку есть квартирка – товарищ в эвакуации и просил присматривать. Там они смогут спокойно поговорить.
– Ну вот, располагайся, – сказал Сергей, когда они вошли в квартиру.
Он раскрыл портфель, достал бутылку пива, батон и небольшой кусок полукопченой колбасы.
– Хлебнем пивка, пожуем немного и решим все мировые вопросы.
– Так уж и все, – усмехнулся Володька.
– Как всегда, – весело ответил Сергей и вдруг посерьезнел. – Ты знаешь, Володька, по некоторым обстоятельствам у меня очень мало по-настоящему близких людей, но среди них – ты первый, а потому… Ладно, давай сперва пивка и закусим.
Он нарезал хлеб, колбасу, разлил пиво.
– А потому, сэр, мне очень важно, как вы относитесь ко мне сейчас.
Володька вздрогнул от неожиданности – не предполагал он, что Сергей спросит об этом напрямик. А тот смотрел на него пристально, в упор.
– Точнее, к тому, что я в Москве… Хотя ты и знаешь – у меня "белый билет" после ранения и осколок в ноге, – разъяснил Сергей, продолжая так же в упор смотреть на Володьку.
– У тебя семья, родился ребенок… Я понимаю… – медленно начал Володька.
– Ты знаешь, дело не в этом, – резко перебил Сергей и забарабанил пальцами по столу.
– Знаю… – опустил голову Володька.
– Так отвечай.
– Ты пошел на финскую… ради отца? – спросил Володька после долгой паузы.
– Не только. Хотя мне было нужно доказать… Да, доказать, что я не хуже других… Что воевать буду, может, лучше других. И ты видишь, – показал он на "Звездочку", – зря ордена не дают.
– Это большой орден… боевой.
– Он не помог, Володька, – вздохнул Сергей. – Я бился во все двери. Стена. Понимаешь, стена. Если б получил "Золотую Звездочку", может, тогда?… Я хлопочу об отце и сейчас, но… – Он пожал плечами и снова вздохнул.
Они долго молчали, и только стук Сережкиных пальцев о стол нарушал тишину. Наконец Володька начал:
– Я понимаю… Но, Сергей, это же такая война… Решается судьба России – быть ей или не быть?
– Нам ли с тобой решать судьбу России? Это наивно, Володька.
– А кому же ее решать? – Володька поднял голову и посмотрел на Сергея. Тот усмехнулся.
– По-моему, ты видел – воюют далеко не все.
– Сергей, нам должно быть плевать на этих «не всех».
– Что ж, значит, мне следует пойти в военкомат, положить свой "белый билет" на стол и сказать – забирайте? Так, по-твоему? – Сергей перестал барабанить пальцами.
