Отпуск по ранению.Сашка - Кондратьев Вячеслав Леонидович (прочитать книгу .TXT) 📗
– Какой, к черту, я интеллигентный! – перебил ее Володька, усмехнувшись. – Никому это не нужно сейчас, даже мешает…
– Я не согласна с тобой. Интеллигентный человек должен оставаться им всегда и везде, независимо от обстановки и обстоятельств. Даже вопреки им, если хочешь знать.
– Тебе легко рассуждать. Ты всю жизнь просидела в своем редакционном закутке с тремя литературными дамами. А я с детства на нашем марьинорощинском дворе, где не очень-то ценились хорошие манеры. Там для того, чтобы быть своим, требовалось нечто другое… Кстати, и в армии тоже. – Володька свернул цигарку и продолжил: – Знаешь, был у нас в полковой школе взводный, лейтенант Клименко. Бывший беспризорник, матерщинник жуткий, но свой в доску. Ребята его обожали. Мне тоже он нравился, и думалось, что таким вот командиром надо и быть, наверно…
– И ты стал подражать ему? От него и некоторые выражения, прорывающиеся у тебя?
– Ну, выраженьица-то у меня со двора, мама, – улыбнулся Володька.
– Раньше я их не слыхала.
– Разумеется. Дома я был пай-мальчик, но разве ты не помнишь, с какими фингалами я появлялся частенько. А ведь это были драки, хорошие драки…
– Ты говоришь об этом, словно о чем-то приятном…
– А было неплохо! Кстати, мама, вот это дворовое презрение к трусости очень сгодилось мне на фронте… Понимаешь, струсить казалось страшнее смерти… – Володька задумался на миг. – И знаешь, как меня прозвали ребята? Володькой-лейтенантом. Чувствуешь в этом этакую солдатскую ласковость? Таким быть на войне легче, мама… А интеллигентность… – Он махнул рукой.
– Но скажи: "легче" – это и лучше? – очень серьезно спросила мать.
– Наверно, – небрежно бросил Володька.
– И тебе нравилось это прозвище?
– Нравилось. А тебе нет?
– Мне трудно судить, ты же ничего не рассказываешь. – Мать сказала неуверенно, но он понял, что она не разделяет его "нравилось".
На площади Коммуны в середине скверика стояла зенитная батарея, а театр ЦДКА был весь перекрашен для маскировки, располосован черными линиями, намалеваны были фальшивые окна, и вид его был странен. Володька постоял, посмотрел и побрел дальше к парку, где находилась выставка трофеев немецкой техники, взятой в зимних боях под Москвой. Туда Володька и отправился, в родной парк ЦДКА, куда часто они ходили дворовой компанией, зимой – на каток, а летом просто так, потолкаться среди народа около танцплощадки. На саму площадку танцевать ходил из них только Володька Кукарача, потому так и был прозван. Нередко затевались тут и драки, о которых говорил он матери.
Парк был почти пуст, но к выставке, расположенной на бывшем катке, тянулся народ – в большинстве военные и подростки.
Володька со странным чувством глядел на немецкие танки, орудия, самолеты, машины – такие, казалось, неуязвимые подо Ржевом, но теперь выглядевшие совсем по-другому: разбитые, поломанные, покореженные, они уже были не страшны. Но… но чтобы все это уничтожить, нужны такие же орудия, такие же танки, такие же самолеты. Володька усмехнулся, вспомнив свой восторг при получении ППШ. Семьдесят два патрона! Можно разбить целый немецкий взвод! Одному! Вспомнил самодельные мишени, по которым хлестал очередями, и продырявленные пулями немецкие рожи, намалеванные им на листах газеты. Было здорово! А подо Ржевом – мертвая деревня за полем и ни одного живого немца, по которому можно было стрелять из этого ППШ с семьюдесятью двумя патронами. А из деревни на них снаряды, мины, пулеметные очереди…
Около бронетранспортера на гусеничном ходу его кто-то спросил:
– У нас есть такие?
– Нет.
– Да, этот гад Гитлер готовился как следует, – вздохнул спросивший.
Володька прошел дальше, остановился около танка, и тут кто-то осторожно положил руку ему на плечо. Он обернулся.
– Володя, ты? – спросил его человек, которого он не сразу узнал.
– Я, – ответил Володька.
– Я – Мохов. Помнишь? Я учился с тобой в одном классе. А после седьмого ушел в техникум.
– Помню, Мохов. Привет. – Володька протянул руку.
Одно время они дружили, но потом как-то разошлись. Странноватый был Мохов. С класса пятого ходил он всегда в галстуке и белой рубашке, но пиджачок был плохонький, из чего-то перешитый, видимо, самой матерью. И поражал всех его идеальный пробор. Волосы он припомаживал чем-то, они блестели, и никто никогда не видел его растрепанным.
Сейчас он был худ, лицо в каких-то прыщах, но тщательно выбритое. Рубашка была ослепительна, пробор тоже, а черный галстук аккуратно завязан.
– С фронта? – спросил Мохов.
– Да, в отпуску. А ты работаешь, бронь?
– Да, на заводе, мастером цеха. Пацанами командую да девчонками. Скажи, что же случилось? Ведь в октябре многие думали…
– Что я знаю, Мохов? Барахтался в болотах подо Ржевом под тремя деревеньками. Вот и весь сектор обзора… Куришь? – вынул Володька кисет.
– Не курю… Техники не хватает на фронте?
– Хотелось бы побольше.
– Да… – вздохнул Мохов. – Работаем сейчас много. И знаешь, что удивительно? Организованней стали работать. Хотя все время чего-то не хватает, но дело идет… Если бы так работали, вот с таким же накалом до войны, было бы у нас всего навалом.
– Ну, а как вообще жизнь? – спросил Володька.
– Трудная, Володя, – очень серьезно сказал Мохов. – Устаем все до невозможности. Даже не знаю, сколько еще можно выдержать такой темп. О зиме не спрашивай. Зима была очень тяжелой. Если вторая такой же будет… – Он помолчал немного, потом добавил: – Я понимаю, на фронте тяжелей. Все это понимают, потому и работают так, выкладываясь до последнего… Как ты думаешь, надолго война?
– По-моему, надолго, Мохов… Как бы немец опять на Москву не начал наступления. Всего двести километров от Ржева, а он там уперся, не сдвинешь. Оттуда может и начать. И по сводкам, все время там бои местного значения, на Калининском… А мы там здорово выдохлись. Нажмет немец, может, за Волгу нас откинут. Каждый день включаю радио и боюсь – вдруг там началось?
– Да, двести километров не много. Но, по-моему, что-то на юге начинается?
– Это могут быть отвлекающие операции. Мне все кажется, что подо Ржевом главное будет. Может, потому, что я там был и знаю, как там дела.
– Да вот, Володя, не думали не гадали, а случилось такое, – вздохнул Мохов.
– Мы на Дальнем Востоке чувствовали приближение войны. Это вы здесь не гадали… – Володька прижег потухшую цигарку, затянулся.
– А я один сейчас, – сказал после паузы Мохов. – Умерла мать.
– Умерла? От чего?
– Так она у меня старенькая была. Поэтому я в техникум и пошел. Мне надо было скорей на ноги становиться.
Володька посочувствовал, пожал еще раз ему руку, и жалко ему стало почему-то Мохова, мочи нет. Он долго стоял и глядел, как шел тот от него какой-то деревянной походкой, размахивая не в шаг руками, сгорбившийся и какой-то нелепо старомодный со своим галстучком, пробором клерка и – как показалось Володьке – все в том же перешитом пиджачке, хотя пиджачок, конечно, был другой.
Выйдя из парка, Володька опять бросил взгляд на зенитную батарею на скверике. Красноармейцы были справные, в чистом обмундировании, на вид сытые. Сидели на солнышке, попыхивая папиросками. "Тут воевать можно", – подумал Володька, но не было в этой мысли зависти. Тем более знал он, что первые бомбы и первые очереди всегда обрушиваются на зенитчиков.
Медленно поднимался он в гору по Божедомке, а теперь улице Дурова, прошел Дуровский уголок, а дальше налево увидел полуразрушенное здание – "Цветметзолото". И опять воронки так недалеко от его улицы напомнили, что Москва не такой уж тыл, что эти бомбы могли попасть в его, Володькин, дом и… страшно подумать… убить его мать.
