Тебе посвящается - Бременер Макс Соломонович (книги полные версии бесплатно без регистрации txt) 📗

Я был уже давно знаком с Семеном Авдеевичем, когда однажды, рассматривая его часы, обнаружил на их крышке надпись, которую прочел с трепетом. Оказалось, что этими часами наградил когда-то Семена Авдеевича наркомвоен Фрунзе. И мы с Вовкой долго спорили о том, смог ли бы кто-нибудь из нас, получив такой подарок, жить и ни перед кем не хвалиться.

Конечно, от нас все ребята во дворе узнали, что золо­тые часы Семена Авдеевича – подарок наркома. После этого все еще больше стали уважать молодого красного профессора и его боевое прошлое.

Помимо красного профессора, был у нас в доме еще профессор, обыкновенный. Этот носил бобровую шапку с плюшевой верхушкой, галоши с медными инициалами на подкладке, шубу с цепочкой вместо матерчатой вешалки, а опирался на палку с серебряным квадратиком моно­граммы.

Обыкновенный профессор был стар. Мы судили об этом не только по тому, что у него была седая бородка, и не только по тому, что внук его Сашка учился в третьем классе, но главным образом по подстаканникам. Дело в том, что как-то Вовку, меня, Майку Вертилову и еще не­скольких ребят из нашей компании пригласили на день рождения Сашки, и там мы пили чай из стаканов в се­ребряных подстаканниках. Причем на каждом подстакан­нике была вырезана надпись: «Дорогому Николаю Ефре­мовичу от благодарного пациента». Пониже надписи стоя­ла дата. И выяснилось, что первый подстаканник благодарный пациент подарил профессору еще в конце прошлого века!

Я прихлебывал чай и думал о профессоре, который лечил людей, а также о пациенте, который вот уже сорок лет хворал, исцелялся, спешил приобрести подстаканник и отсылал свой серебряный дар, сделав на нем неизмен­ную надпись. Только предлог «от» после революции стали гравировать без твердого знака, а так все было неизмен­но, и это поражало меня. Мне казалось, что после револю­ции все переменилось, решительно все в жизни, и что язык, которым мы говорим, столь же отличен от дорево­люционного, как слово «товарищи» от слова «господа». «Отъ благодарнаго пациента»... Чем-то старинным веяло от этих надписей.

Однако профессор был, как выразился Семен Авдеевич, «лишь на вид старорежимный, а душой свой». Когда Вовка однажды внезапно заболел и ночью у него начался бред, Вовкин отец, электромонтер, перепугавшись, побежал к профессору. Николай Ефремович осмотрел Вовку, тут же принес ему лекарство, написал рецепты и в сле­дующие дни навещал Вовку еще раза два. Врач из детской поликлиники заходил тоже и был очень смущен, столкнувшись как-то у Вовкиной постели со «светилом», по учеб­нику которого учился в институте.

Вовкины родители считали, что сын поднялся так бы­стро благодаря профессору, и были обеспокоены, что Николай Ефремович не взял у них за лечение никаких денег, сказав только:

– Друзей внука, как и своих друзей, разумеется, ле­чу бесплатно.

Отец с матерью искали все-таки способ отблагодарить профессора, и тогда Вовка надоумил:

– С помощью подстаканника!

Был куплен серебряный подстаканник с выпуклым изображением двух бородачей, бывших, вполне вероятно, Мининым и Пожарским, и дядя Митя, Вовкин отец, отнес его на квартиру профессора.

Бородачи вернулись, как бумеранг.

С тех пор дядя Митя – делать нечего – сам пил чай из подстаканника с надписью «От благодарного пациен­та», хоть и не вылечил в жизни ни одного больного, а имел дело с проводкой, штепселями и пробками.

Зато уж по части электричества дядя Митя был на­стоящий мастер. По совету Семена Авдеевича он орга­низовал при домоуправлении кружок юных электриков. В кружок пошли заниматься отъявленные озорники, ко­торых электричество настолько отвлекло от привычных «подвигов», что они даже одобрили такой девиз кружка: «Славь мастерство, язви озорство!» Под этим неуклю­жим, но, в общем, правильным лозунгом, предложенным дядей Митей, собралось больше десятка ребят...

Но помимо Семена Авдеевича, профессора, дяди Ми­ти и других хороших людей, которых мы уважали, был у нас во дворе и человек, которого мы вовсе не уважали.

Это был портной-частник. Мастерская его представ­ляла собой комнатку величиной с лифт. Там еле поме­щались швейная машина, манекен, стол и сам портной. Сам портной был пожилой мужчина, одетый так плохо и неопрятно, как, казалось бы, можно одеться лишь впо­пыхах и сослепу. В разгар весны он выходил во двор в рваных валенках на босу ногу, пошевеливая желтыми, как у полотера, большими пальцами, в штанах, небрежно залатанных лоскутами другого цвета, в засаленном пид­жаке, застегнутом на разнофасонные пуговицы.

Рубашки портной не носил – ни нижней, ни верхней, и на груди его виден был маленький крестик на тонкой цепочке, повисший среди волос, как в густой паутине.

Портной жил одиноко, без родных. Иногда он подхо­дил вдруг во дворе к кому-нибудь из жильцов и начинал рассказывать о себе. Таким образом стало известно, что портной был до революции хозяином ателье мод, а во время нэпа опять открыл ателье и только последние годы бедствует, тогда как его коллеги, догадавшиеся эмиг­рировать, благоденствуют в Буэнос-Айресе и Риге. Ни­кто портному не сочувствовал и не любил его слушать. Он готов был пожаловаться на судьбу хоть детям, но мы убегали от него. Мы называли его «беляком».

И вот этот портной неожиданно нашел слушателя в лице Юрика. Бывший владелец ателье говорил о крот­ком и справедливом нраве помазанника божьего Николая, о том, что фининспектор «жмет», о том, что «в Буэносе жизнь, как была», а здесь челнока к машине взамен старо­го не купишь и волос конский не такой упругости, как в «прежнее время», но...

– Все-таки Россию люблю, – решительно доканчивал портной и вздыхал, оттого что трудно ему, наверно, было любить Россию вопреки недостаче в челноках и хилости конского волоса.

А Юрик терпеливо и сочувственно слушал. И хотя он, конечно, не знал, что помазанник – это и есть царь, сверг­нутый в семнадцатом году, но все равно мог бы понять, что в этой болтовне сочувствовать нечему.

– Портной – беляк, понял? А ты уши развесил, слу­шаешь, не перебиваешь... Нашел кого! – наседали на Юрика мы все и особенно Вовка.

– Я привык, – отвечал Юрик, – уважать старших. А перебить старшего, когда он говорит, – это... Если бы я за столом перебил взрослого, мама меня не из-за сто­ла – из комнаты выгнала бы!

– А ты бы, – говорил Вовка, – не перебивал тогда портнягу, а только сказал: «Нечего мне с вами гово­рить!» – как вот Семен Авдеич сделал.

Юрик пожал плечами.

– Ты раскумекай, кто такой портняга! – угрожающе продолжал Вовка. Он приблизил свое лицо к лицу Юрика и, раздувая ноздри, выговорил: – Он, если б мог, Семена Авдеича убил бы!

– Ну, это уж ты, знаешь, брось... – не поддержали мы Вовку.

– Докажу! – крикнул Вовка. – Семен Авдеич ком­мунист, так? А для этого, – он кивнул на окно портного, – где жизнь? В Риге, в Латвии. Там компартия на нелегаль­ном положении, схватят если коммуниста – в тюрьму! Вожатая рассказывала. Ну, что?

Юрик сказал:

– Мне еще рано об этом судить. Во всяком случае, я к старшим...

– А галстук красный ты зачем носишь? – перебил Вовка.

Юрик ответил спокойно:

– Затем, зачем и ты.

III

Вовку можно было видеть либо в боевом и задорном настроении, либо унылым и понурившимся. Конечно, по­года тоже бывает либо солнечной, либо пасмурной. Но случаются, кроме того, не яркие, но и не серенькие день­ки, когда солнце скрыто облаками, но угадывается за ни­ми и вдруг пробивается сквозь истончившееся облако, а потом медленно гаснет в затягивающейся на глазах про­руби...

Вовка не знал промежуточных настроений и постепен­ных переводов.

...Мы возвращались из школы вдвоем. Вовка был хмур. Он шел, опустив голову, просто медленно шел – не гнал перед собой ударом ноги уголек или ледышку, не перема­хивал по дороге через тротуарные тумбы.

– Отчего ты такой грустный? – спросил я его.

– Оттого! – зло огрызнулся Вовка и загробным го­лосом сообщил: – Я вчера узнал, что родился совершенно случайно.