Любовь и картошка - Киселев Владимир Леонтьевич (бесплатная регистрация книга txt) 📗
— Ну,— сказал он ворчливо,— написал, что, когда ты есть на свете, мне все интересно. Интересно просыпаться, бежать в школу, делать уроки, возить картошку... Интересно смотреть на небо. Не для того, чтоб узнать, будет дождь или нет, а вообще... Написал... даже когда тебя нет рядом, я все равно разговариваю с тобой. В общем...— Он сказал то, что было важнее, чем «ты мне нравишься», «я хочу с тобой дружить», «я люблю тебя»... То, что он сам понял только теперь. То, чего не было в этом письме.— В общем... Что не могу без тебя.
— И я не могу, Сережа,— просто сказала Наташа, подошла к нему поближе, приподнялась на носки и поцеловала его в щеку, как раз в то место, где за щекой у него торчал кусок бутерброда.— Спасибо. Это не за часы. За то, что ты такой...
Она замолчала, но Сереже очень хотелось узнать, какой он. И Сережа спросил:
— Какой — такой?
Наташа улыбнулась счастливо и виновато.
— Для меня весь мир стал другим, — сказала она.— Зеленым-зеленым... Так у нас все плохо... И мне стыдно, что мне так весело... В последние дни Виктор Матвеевич почти не спал. Разговаривал мало. И вдруг спросил о тебе. Мы с ним долго говорили...
Виктор Матвеевич! С узким, словно сплющенным с боков лицом. С очками, в которых были увеличительные стекла, и от этого глаза его казались огромными и внимательными. С впалой грудью и особым, негромким, мелодичным, проникающим в самую душу голосом. Жизнь без него Сереже было так же трудно себе представить, как жизнь без Наташи. И все-таки его не стало. Только голос его, казалось Сереже, звучал до сих пор. Где-то внутри. В нем. В Сереже.
— И ему все сказала. Он спросил: «А ты знаешь за что?» Я не сумела ответить. А теперь знаю... За то, что ты такой добрый. Такой умный. Такой смелый!..
Это было чересчур!
— Наташка,— сказал Сережа потерянно.— Я... Ты всегда будешь обо мне так думать?.. А если со мной что-нибудь случится? Если я под суд попаду? Или даже в тюрьму?
— Я запеку в пирог напильник,— весело и решительно ответила Наташа.— И принесу тебе передачу. Пирог ты съешь, а напильником перепилишь решетку. Спустишься по веревочной лестнице из простыни. Внизу тебя будет ждать карета. Я — на козлах, в черной маске...
— Я не шучу, Наташа.
— Что за чепуха! — Наташа присмотрелась к Сереже и внезапно спросила буднично: — Что ты уже натворил?
— Во-первых, с машиной у меня,— нерешительно ответил Сережа. — Я тебе говорил. Но не это главное... Знаешь...— Он долго искал сравнения, как всегда поступают люди, если не могут или не хотят чего-либо сказать прямо.— Это как когда на камне написано: «Влево пойдешь... Вправо пойдешь...» Такое закрутилось! И получается: скажу правду — будет очень плохо. Не мне. Другим. Не скажу... и в самом деле могу... в тюрьму...
Сережа замолчал.
— Что случилось?
Сережа снова принялся за бутерброд, хоть есть ему уже не хотелось.
— Ну не тяни же ты... Я имею право знать!
— Имеешь, — согласился Сережа. — Но лучше бы тебе не знать... Понимаешь... Привожу я сегодня картошку к Щербатихе, а там, в магазине, милиция. Они без формы, но я-то знаю. Там Ефременко был. Он говорит: «Давай на картошку бумаги и разгружай». Сгрузили картошку, всю перевешали и дали мне акт подписать...
Сережа вспомнил поджатые губы Ефременко и покрасневшее у скул лицо и как Ефременко брезгливо и жалостливо предложил: «Да ты прочти сначала, а потом уже подписывай», и почувствовал, как у него снова вспотели ладони, как в ту минуту, когда он взял шариковую ручку и она сразу стала мокрой.
— Ну и что? — спросила Наташа.
— А то...— зло ответил Сережа, так, словно это она была виновата.— Картошки три тонны, а в накладной — две. Раньше я эти накладные и не смотрел. А вчера завалилась за сиденье накладная, я развернул ее, а там — две тонны!.. Я — к деду. Такое он мне сказал!..
Сережа замолчал, сцепил зубы. По щекам у него прошли желваки.
— Сережа! — попросила Наташа. Голосок ее звучал звонко, по-детски.— Я ничего не понимаю: накладные, картошка, тонны! Говори как-нибудь попроще.
— Ну как тебе объяснить?.. Дед Матвей сказал, что это все из-за моего бати... Что батя лопнет, а не оплатит купленные на стороне удобрения.
— Я все равно не понимаю. Где на стороне?
Да это неважно,— досадливо поморщился Сережа.— То есть именно это важно... Там железнодорожники какие-то... В общем, у них осталось шесть вагонов невостребованных. Они их — деду. А деньги, понятно, себе. Дед Матвей сказал, что он это потом оформит... Но если там в магазине переучет, ревизия, так может получиться, что мы вроде в магазин краденое возили.
— Что это значит? — подавленно спросила Наташа.— Неужели ты думаешь, что дед Матвей продавал картошку для себя?
— Нет,— не сразу ответил Сережа.— Не думаю. И все-таки... Понимаешь... Меня теперь обязательно вызовут... В милицию... или в эту... в прокуратуру... Что я им скажу?..
— Что же будет?
Ему было ясно лишь одно: если бы она не уезжала, если бы она осталась, все это было бы совсем по-другому, легче, проще, лучше. Все это как-то устроилось бы само собой.
— А тебе-то что? — с горечью сказал Сережа.— Ты уедешь...
Наташа виновато посмотрела на него.
— Я не могу остаться. Мама...
— Можешь! — перебил ее Сережа. Если ты скажешь, что останешься, и мама не поедет. Наташа нерешительно покачала головой.
— Нет, Сережа, мама ни за что не согласится. А кроме того... — она замялась, — я ведь городской человек. В этом Вася прав. По натуре. Я здесь живу девять лет. Большую часть жизни. Но все равно, как Вася, осталась городским человеком.
— Как Вася,— процедил Сережа. И сорвался: — Я ему морду набью! И буду прав. Пусть поменьше болтает об «идиотизме деревенской жизни». И не только он...
То в кино пожалеют бедных, темных деревенских мужиков и баб, то в журнале напишут. А я тебе скажу... И запомни: идиотизма в деревенской жизни не больше, чем в городской и во всякой другой. И чем лучше в городе? Говорят все только об одном: «Ах,природа... Ах, тишина... Ах, воздух...» Но сполна получают они все это только тогда, когда им это уже не нужно, когда они попадают на кладбище. Там у них природа, там у них воздух и тишина...
— Откуда ты все это взял? — отмахнулась Наташа.— Ты ведь и не бывал в городе.
— Бывал,— упрямо буркнул Сережа.
В Москве Сережа действительно никогда не был. Но в Киеве побывал один раз. Летом. В прошлые каникулы. Когда перешел в восьмой класс с круглыми пятерками. Со своей бабушкой Галиной Федоровной.
Бабушка была родом с Черниговщипы, из села Заньки, в котором родилась и провела детство знаменитая украинская актриса Мария Константиновна Заньковецкая. И бабушке во что бы то ни стало захотелось поклониться могиле прославленной своей землячки.
Как только приехали в Киев, сразу же отправились на кладбище. Здесь люди прогуливались по дорожкам между могилами, разговаривали, улыбались.
— К Марии Заньковецкой? — переспросила их первая же встреченная ими старушка, доброжелательная и важная.— Родственники? Земляки? Прямо пойдете и по правую руку. Возле композиторов Лысенко и Ревуцкого.
Она здесь все знала.
Сережина бабушка поклонилась могиле не в переносном смысле, а действительно поклонилась до земли, положила цветы.
Сережа с бабушкой ушли с кладбища, и сразу же отпраг вились в музеи. Украинского изобразительного искусства. Русского изобразительного искусства. Западного изобразительного искусства. И сам Киев показался Сереже похожим на музей.
Сереже случалось целый день ходить по лесу, по болотам. И он не уставал от этого. Не уставал он и от работы на огороде. Но вот при посещении музеев уже через час у него заболели ноги так, словно он отшагал пешком от села Бульбы до Киева. И ломило в висках.
В музеях на стенах висели картины, и каждая из этих картин не терпела соседства всех остальных. Она как бы призывала: остановись передо мной, смотри только на меня. Для этого она резала глаза красками более яркими, чем у своих соседок, старалась привлечь внимание загадочным содержанием, броской физиономией, размером, а если и это не помогало, то хотя бы рамой. Этот спор за внимание посетителя, очевидно, и вызывал такое чувство усталости.
