Лето в горах - Полетаев Самуил Ефимович (первая книга txt) 📗
«Спи, сыночек, спи, дорогой!»
Ночью Чингиз долго не мог заснуть от тоски и одиночества. Спрятав голову под тяжелое одеяло, он тихонечко скулил, вспоминая свою мать — толстую, добрую, ласковую Солтобу. Он плакал, думая о том, что она в больнице и он больше никогда, никогда не увидит ее. Сердце беспомощно сжималось, когда он вспоминал, как мать сидела с ним на кухне и, вдруг побелев, сползла со стула на пол и долго лежала там, пока он, сотрясаясь от душивших его слез, не сбегал за соседями.
Потом мать пришла в себя, ее перенесли на кровать, и она смотрела на него странными, неподвижными глазами, пытаясь что-то сказать, но, кроме «бу-бу-бу», ничего нельзя было разобрать.
С машиной «скорой помощи» приехал отец. Высокий, полный, неторопливый, он один был спокоен среди набившихся в квартиру людей. Он сидел возле матери, гладил ее руку. Она же, немая, с бурым лицом, раздувшимся и отяжелевшим, страдальчески смотрела на него. Потом ее унесли на носилках во двор и увезли в больницу.
И остались они с отцом одни. В обеденный перерыв Чингиз заходил в институт, где работал отец, вместе шли в ресторан и ели там все, что хотели: остро наперченный суп, чебуреки… Отец брал себе бутылку пива, а ему фруктовой воды. Они сидели и ели не торопясь и почти ни о чем не говорили, потому что оба думали об одном и том же — с Солтобу.
В квартире все напоминало о маме. Стоило случайно увидеть в углу ее растоптанные босоножки, как он слышал грузные, шаркающие шаги. В прихожей он припадал иногда лицом к ее старенькому халату, висевшему на вешалке. От халата пахло мамой. Да и сам халат — воротничком, рукавами, пуговицами — чем-то неуловимо был похож на нее. Сердце у Чингиза теплело от радостно-обманчивой надежды: скрипнет дверь, из кухни выйдет мама, от улыбки на ее крупном добром лице станет светлее в прихожей… Чингиз торопился в комнату и долго не мог успокоиться: «Мамочка, мама!..»
Целые дни Чингиз проводил один. Много читал, иногда он сидел в деканате института, дожидаясь, пока не вернется с лекции отец. Так продолжалось недолго. По словам отца, навещавшего мать, ей становилось легче, но Чингиза в больницу не брал с собой — маму нельзя волновать.
Однажды в доме появился Каратай, младший брат отца. Он и раньше, бывало, навещал их — приезжал на базар, привозил на продажу овчины и мясо, бегал по магазинам, — но никогда не оставался у них ночевать. Братья не очень ладили между собой. Куманбет был доцентом и гордился тем, что выбился в люди. Ну, а Каратай кто? Однако у него, простого чабана, была собственная гордость, он не хотел унижаться перед старшим братом.
На этот раз Каратай приехал, чтобы забрать Чингиза и отвести его в аил, где он жил и пас колхозных овец.
Так мальчик попал в горы.
Чингиз лежал, задыхаясь под жарким одеялом, и плакал, вспоминая мать. Если она умрет, думал он, ему придется остаться у Каратая, в этом доме, где он чувствовал себя неуютно среди грязных, шумных, горластых братьев и сестер. Он был так поглощен своим горем, что даже не слышал, как тетушка Накен подошла к нему и, присев на корточки, неотрывно смотрела на него, осторожно поглаживая одеяло. Она улыбалась и не заслонялась рукой, потому что знала, что на этот раз все равно никто не увидит ее беззубого рта.
— Спи, сыночек, спи, дорогой!
И опять во сне он летал на коне, парил над горами и сверкала звездой и полумесяцем часовня у подножия горы. С замиранием сердца держался он за гриву коня, и под ним торжественно проплывала зеленая долина…
Баня во дворе
Кто это сидит рядом, сидит и смотрит на него? Чингиз еще не проснулся, но знает, но чувствует, что кто-то копошится рядом и смотрит на него в упор. Он приоткрыл свой заспанный глаз и увидел Ларкан. Она сидит, ноги поджав под себя, расплетает косички — одну держит в губах, другую пересыпает в быстрых своих пальцах. Целый ворох волос лежит на плечах; долго придется сидеть, заплетая тугие косички, и она не торопится. Руки делают свое дело, а глаза между тем скользят по лицу спящего Чингиза с неутомимым любопытством.
Чингиз шевельнулся, чтобы откинуть одеяло, и девочка исчезла. Только что была здесь, расплетала косички, а вот уже и нет ее — сквозь стенку прошла!
Видно, Чингиз еще не совсем проснулся. Очень может быть, что Ларкан приснилась ему. Чего не случится в доме, к которому он еще не привык. Чингиз натянул одеяло, повернулся на бок и опять задремал.
Когда он снова проснулся, в доме никого не было. Если не считать солнца, которое пожаром полыхало на стене, на узорчатом старом ковре. Чингиз вскочил с постели и застыл у окна.
А во дворе, а во дворе — что там творится! Братишки и сестренки, те, что поменьше, и те, что побольше, сидят у тандыра, прижавшись друг к дружке, как воробьи. В цинковом корыте барахтается голая малышка, орет в три голоса, закрыв кулаками глаза, а сверху Ларкан сливает воду из старого щербатого чайника.
— Вот и все, дурочка!
Ларкан вытаскивает сестренку из корыта, и плач прекращается. Девочка сама вытирается платьем своим, потом натягивает его на себя и усаживается, довольная, рядом с братьями и сестрами. Теперь она — счастливый зритель, глаза ее сияют от радости и ожидания.
Ларкан раздела другую сестренку, усадила в корыто и добавила в казан холодной воды.
— Хороша! — Ларкан пробует воду рукой и под безжалостный смех малышей обливает ревущую девочку водой. Она мылит, натирает колючей мочалкой, скребет до тех пор, пока на оливковом теле девочки не проступают красные пятна.
Чингиз вышел во двор, присел на корточки возле корыта и тоже стал смотреть, как лютует Ларкан. Трехлетний Суюндик, тот самый крепыш, что спал рядом с Чингизом, хватал пятерней мыльную воду и швырял ее в лица сидящих. Роль простого зрителя не устраивала его. Ларкан отгоняла его, но он подбирался к корыту с другой стороны, цеплял пятерней мыльную пену и с визгом отбегал, чтобы снова в кого-то плеснуть. Ларкан рассердилась, поймала его, раздела и стала мыть вне очереди. Он рычал, брыкался, расплескивал воду, плевал на свою мучительницу, а братья и сестры изнемогали от веселья.
В это время мимо двора на ишаке проехала женщина с тяжелой сумкой, свисавшей с седла.
— Что это у вас, тетушка Дильде?
— Рыба, дочка. В сельпо привезли морской окунь.
— Окунь? Это с таким глазом на одном боку?
— Беги скорее, а то все разберут.
Ларкан уставилась на Чингиза с немою просьбой в глазах.
— Ладно, я помою его, — сказал он великодушно.
Ларкан, радостная, влетела в дом, выскочила оттуда с мешком — на такую семью, как у них, простая сумка не годилась, — вывела из сарая коня, влезла в седло и ускакала в поселок. А Чингиз, полный усердия, поймал Суюндика, успевшего сбежать со двора, и усадил в корыто. На минуту утихший было мальчик опять заорал, замолотил руками и ногами, брызгая водой.
Теперь ребята уже не сидели на месте. То один, то другой подбегали к корыту и плескали на брата водой. Чингиз не знал, как унять разгулявшуюся ораву. Он отошел, чтобы набрать в чайник воды и ополоснуть забияку, но тот выпрыгнул из корыта и, недомытый, с клочьями пены на теле, спрятался в сарай. Чингиз погнался за ним, но из сарая послышалось рычание пса:
«Р-р-р-ра-а-у! Га-а-у!»
Чингиз медленно попятился, а из сарая полетели в него куски кизяка. Маленький, от горшка полвершка, а швырялся Суюндик ловко и сильно. В конце концов мокрый шмат навоза угодил Чингизу в лоб и залепил глаза. От меткого выстрела ребята пришли в восторг.
— Ах ты сопляк! — обиделся Чингиз. — Выходи, кому говорят?
В сарае затихло. Пес разлегся у порога и на этот раз миролюбиво зевнул. Чингиз осмелел и прошел в сарай.
Буланая кобыла хрупала сено, на насесте копошилась больная курица, из темных углов несло прокисшей духотой.
Суюндика в сарае не было. Не было его ни в коровьем закутке, ни там, где стояла кобыла. Чингиз поискал его за горкой кизяка, в груде сена, но нигде не нашел.
