Утренний иней - Ширяева Галина Даниловна (книги онлайн .TXT) 📗
— О-о-о! — тут же прокатилось за кулисами восторженно-изумленное. — Шлема! Шлема!
— Шлема! Шлема! Шлема! — поправилась Тамара Ивановна, и ее маленький белый шрам на щеке чуть пониже виска порозовел. — Продолжай, Ковалева!
— А почему именно мне дали Ягу? — взрывалась Ковалева, ободренная, наверно, этим нелепым «шлемом». — Пусть ее Потанин играет!
— Не возражаю, — спокойно отзывался Потанин.
— Прекрасно, Потанин! В будущем мы учтем твое желание сменить амплуа. Но Копейкина! Копейкина! Почему ты так раскисла? Что с тобой, Копейкина?
— А она опять тройку получила! — Эту новость злорадно сообщила та самая черноглазая, чернобровая девочка, подружка Виолетты, высовывая голову из-за спинки стула, который временно считался сугробом. — Тройку! С натяжкой!
— Дорогая моя! Посиди, пожалуйста, в своем сугробе молча! Васильева! А ведь ты опять изображаешь Снежную Королеву!
— Тамара Ивановна! Она же Петрова, а не Васильева!
— Ах да! В чем дело, Петрова? Почему опять Снежная Королева?
Насте давно было понятно, в чем дело. Виолетте, судя по всему, очень хотелось понравиться Потанину — кудрявому мальчишке-семикласснику, который в спектакле изображал Новый год. Роль у него была совсем коротенькая, в самом конце, а все остальное время он терпеливо сидел в зале, смотрел на сцену и всегда оставался серьезным, даже когда все «артисты» покатывались со смеху. Это был очень серьезный человек. В зале и на сцене, похоже, только они вдвоем, Настя и Потанин, не очень веселились, и потому Настя испытывала к Потанину большую симпатию.
Оттого что на репетиции без конца упоминались снежинки, сосульки, сугробы, со сцены на Настю веяло зимой, зимними каникулами, дубовской роскошной елкой, каменскими елочными праздниками с маскарадами. И она с тревогой вспоминала ребятишек, вечно убегающих от грозы. Как-то они там?
В середине октября, незадолго до Настиного дня рождения, на город опустился густой серый туман. Такой густой и такой серый, что, возвращаясь домой из школы, Настя с трудом смогла разглядеть окна своей квартиры на третьем этаже. Она разглядела их все-таки и встревожилась — в окнах горел свет.
Было всего лишь два часа. Настя промерзла утром по дороге в школу, не согрелась в классе и потому в школе на этот раз после уроков не задержалась. Правда, в том, что среди белого дня зажгли свет в квартире, ничего особенного не было — серый туман почти проглотил дневной свет. Встревожило ее, что кто-то был дома. Ни мать, ни отчим в это время с работы еще не возвращались. Неужто приехал дед Семен?
Первый раз за эти полтора месяца пребывания в новой школе она пожалела, что ни с кем не подружилась. Могла бы сейчас пойти к подруге и посидеть у нее час-другой. Возвращаться же в школу по слякоти, в промозглом тумане ей совсем не хотелось. Потоптавшись с четверть часа в подъезде, она с тяжелым сердцем поднялась на третий этаж и открыла дверь.
По ярко освещенной квартире, сверкающей люстрами, хрустальными вазами, натертым, как зеркало, паркетным полом, ходил отчим. Он был один.
Он даже не ходил. Он метался — мимо шкафа с замысловатыми завитушками, мимо роскошного дивана с полукруглой спинкой и выгнутыми ножками, мимо темного громоздкого буфета с резными клыкастыми мордами на дверцах. В детстве Настя боялась этого буфета, а совсем недавно видела точно такой же в фильме из старинной жизни.
Увидев Настю, отчим, похоже, очень обрадовался.
— А! Ты! А я, понимаешь, тут давно один… Свихнуться можно.
Он сказал это как-то искренне, по-мальчишески — словно и его вдруг испугали эти клыкастые морды на дверцах.
— Озябла? Да уж, погодка сегодня! Там самовар закипает. Закипает, закипает… Но что толку?
Это последнее «но что толку» было сказано как-то непонятно и к закипающему самовару явно не имело никакого отношения.
— Я не хочу чаю, — сказала Настя, хотя очень хотела чего-нибудь горячего.
— Я — тоже! Но что толку?
Настя попыталась тихонько проскользнуть в свою комнату, но отчим, словно испугавшись, что снова останется один, задержал ее.
— Ася!
Он звал ее Асей — так иногда называла ее мать, и Насте это имя почему-то казалось таким же неприятным, как и шелковые кремовые шторы на окнах, напоминающие ей медовые реки.
— Вот, понимаешь, Ася…
Он остановился на фоне страшного буфета с резными дверцами и умолк.
— Что? — тихо спросила Настя.
Он улыбнулся ей, но не той заискивающей улыбкой, которой улыбался раньше, а как-то искренне, широко, по-свободному, словно освободился от чего-то такого, что очень давно сковывало и мучило его.
— А! — махнул он в ответ рукой и снова заметался — мимо дивана, мимо буфета, мимо хрустальных ваз! — А! Тебе этого и не нужно знать, девочка! Все правильно, все к лучшему! Только жалко…
Он посмотрел на Настю и замолчал, снова остановившись на фоне клыкастого буфета.
— Что — жалко? — спросила Настя.
Ей очень трудно было вот так с ним разговаривать. Похоже, он относился сейчас к ней как к равной, как к человеку, которому хотел сказать что-то серьезное. И она не знала, как же вести себя в такой ситуации и что говорить. Наверно, у него были какие-то неприятности на работе.
— Идемте пить чай, — сказала она.
Раньше она никогда не обращалась непосредственно к нему. Для нее он всегда был «он», «его», «ему»… И поэтому теперь их разговор состоял для нее из сплошных препятствий, связанных с этим новым для нее местоимением. Вы, вас, вам…
— Вам с сахаром?
— Спасибо! Я вот лучше конфету возьму.
Он взял конфету из конфетницы и разгрыз ее с громким хрустом, тут же с опаской покосившись на Настю, словно она могла сделать ему замечание, как часто это делала мать. «Отодвинься от шкафа! Поцарапаешь!»; «Не двигай так безбожно стул по паркету!»; «Встань с дивана, продавишь! Это же антикварий!»
— У вас неприятности на работе? — спросила Настя.
— Нет! — воскликнул он так весело, что Настя поняла — он действительно от чего-то освободился. Освободился навсегда и был этому рад. — У меня, дорогая Ася, неприятности бывают только дома.
Настя отнесла этот намек на свой счет и промолчала, хотя в глубине души почувствовала себя очень виноватой перед ним. Он ведь не сделал ей ничего плохого. Просто она не может любить его, потому что он — не отец.
Но он этого не понимал. Он попросту не знал этого. Он сидел за столом, примостившись на краешке табуретки, и пил чай, и Настя не знала, о чем же с ним еще разговаривать, а он молчал и о чем-то думал. И неожиданно Насте стало его жалко. И из-за этой жесткой, старой конфеты, и из-за этой его опаски получить замечание, и из-за того, что неприятности у него бывают только дома. Из-за Насти?
Она впервые по-доброму посмотрела ему в лицо. Глаза у него были светлые, теплые, хорошие глаза. Ей очень захотелось поговорить с ним. Она так давно ни с кем не разговаривала.
— А почему все-таки ты ушла от деда? Этот неожиданный, страшный для Насти вопрос он задал так просто, с такой обезоруживающей ясностью, на которую ответить можно было тоже только с предельной ясностью и честностью. Но Настя не смогла так ответить, и, наверно, он понял, что она лжет.
— Я не от него, — солгала Настя. — Просто… просто в интернате у нас очень плохие учителя… Все хорошие ушли. Хорошие ушли, плохие остались…
— А почему же ты не осталась у бабушки в Миловановке?
Он спросил это жестко, даже зло, и Настино расположение к нему сразу рухнуло. Вспомнилось материнское: «И что вы там с дедом не поделили?»
— Я могу уехать к бабушке! Я могу уехать хоть сейчас!.. Хоть сегодня!
Он вскочил с каким-то непонятным возгласом — то ли досады, то ли возмущения. Вскочил и тут же заметался по кухне. В кухне ему было тесно метаться — он натыкался то на холодильник, то на стиральную машину, то на Настин стул, то на газовую плиту.
Пометавшись немного, он наконец-то успокоился и как-то очень внимательно посмотрел на Настю.
