На последней парте - Халаши Мария (читать книги .TXT) 📗

— Ну, говори теперь, кто тебя?

— Сбор у них… — громко всхлипнула Золтанка.

Кати не могла взять в толк, как это сбор отряда может довести до слез, поэтому она решила подождать, когда Золтанка немного успокоится и расскажет все по порядку.

— Я ведь не член отряда! — простонала наконец Мари и так горько всхлипнула, что сердце у Кати сжалось.

— Выгнали? — участливо спросила она.

Мари затрясла головой.

— Не приняли?

Но Золтанка опять отчаянно затрясла головой и, наконец, прерывающимся голосом выговорила:

— Мама не позволила.

Долго еще рассказывала Золтанка в темном закутке о своем горе, но Кати, честно говоря, не очень поняла, что к чему. Папа у Мари Золтанки был реформатским священником в маленькой задунайской деревушке. Это был суровый, молчаливый человек, Мари почти и не помнит его, потому что он давно умер, а мама вместе с Мари переехала в Будапешт, к мужниной сестре. И теперь тетя во всем ссылается на своего умершего брата, который на смертном одре завещал, чтобы Марику воспитали в духе, угодном богу. Потому-то ей и не позволили вступить в отряд: тетя считает, что это было бы неугодно богу. Ну, а что же тогда богу угодно? Может, то, что вот она стоит и захлебывается сейчас от слез, потому что все ребята остались в классе, а ей, только ей, приходится плестись прочь? Или, может, ему угодно, чтобы мама и на елке не позволила Марике выступать? А ведь Мари записалась в танцевальную группу! Неужто этого желал суровый, молчаливый священник из задунайской деревушки, прежде чем навеки закрыл глаза? А если бы он сейчас открыл их и увидел свою дочку, заплаканную, взволнованную, дрожащую с головы до ног, — интересно, что бы он сказал?!

Марика уже не плакала. Выговорившись, она немного успокоилась.

А Кати вдруг загрустила. Странно даже: ведь только что она вылетела из класса, веселая, счастливая, радовалась, что будет сейчас учиться гладить, и уже ощущала чудесный запах чистого, влажного белья…

Выходит, это просто беда, если тебя не принимают в отряд маленьких барабанщиков!

Да, конечно, беда, и большая. Кати почувствовала это по-настоящему только сейчас, когда ей сообщили решение сбора отряда о том, что в мае ее не примут в пионеры и в поход не возьмут. Это сказал ей Кладек на большой перемене, но тотчас же добавил:

— А заниматься мы будем вместе. Я сам буду заходить за тобой, так что не увильнешь!

Кладек сдержал свое обещание. В тот же день вместе с Персиком пришел к Кати, и они занимались втроем, пока каждый не выучил заданного назубок. С тех пор они собирались после уроков каждый день — иногда у Гарашей, где тетя Гараш всегда встречала их пенистым горячим какао, а иногда и у Кладека.

Кати особенно любила ходить к Кладекам. Поначалу даже заниматься толком не могла, так ее все там волновало, — попробуй тут запомнить рассказ про юность Ракоци… [18]

Кати прислушивалась к голосам, просачивавшимся из смежной комнаты: «Улыбнитесь, пожалуйста… Наклоните голову чуть набок, пожалуйста…» — и ей было решительно безразлично, как ведет себя и что делает маленький Ракоци. Она не успокоилась до тех пор, пока Пишта не повел ее в соседнюю комнату, в фотокабинет Кароя Кладека.

Молодой человек в очках, который только что наклонял голову набок, а после этого заказал шесть открыток, уже ушел.

Дядя Карой вылез из-под черного покрывала и пообещал Кати сфотографировать ее, когда будет поменьше заказов. Он спросил даже:

— А тебе какую карточку хотелось бы? Чтобы ты сидела? Или стояла? Или, может, с мячом тебя снять?

Кати не хотела спешить с ответом, она сосредоточенно осматривалась. От ее внимания не ускользнул ни мяч, весь пятнистый, ни маленькая скамеечка с турецким гобеленом, на которую дядя Карой усаживает девочек с длинными волосами и заставляет их мечтательно смотреть в потолок; ни подставка для цветов с роскошным искусственным букетом. Она заметила в углу желтого мишку с глупой мордой, явно ожидавшего, когда ему позволят заглянуть в объектив фотоаппарата в объятиях какого-нибудь мальчонки с таким же глупым видом. Кати сразу же отвернулась от мишки. Она терпеть не могла этих мишек. Вот если бы слон — слон совсем другое дело…

Все стены в кабинете были сплошь увешаны фотографиями. Кого только здесь не было! Даже испанская дама под черной вуалью, прятавшая за огромным веером чарующую улыбку. Еще были там смешные девочки в белых платьях, с крохотными миртовыми венчиками на головах и в коротких, до колен, чулочках на прямых, как палки, ногах. И какая-то старушка с узенькой черной ленточкой на шее. Кати спросила:

— Эту тетю задушить хотели?

— Ну что ты! — засмеялся дядя Карой. — В старину была такая мода у старушек — чтобы скрывать морщины на шее. Этих всех еще мой отец снимал, дедушка Пишты.

Кати понимала, что минута настала и пора выбрать — сказать, как ей хотелось бы сняться. И она указала на фотографию, окаймленную золотой рамкой.

Дядя Карой смеялся так, что Кати на всякий случай отошла подальше.

То была фотография какой-то девицы в подвенечном наряде с длинной белой фатой.

Тетя Дёрди ничего не понимала. Очень радовалась, но ничего не понимала. С каждым днем Кати отвечала все лучше, внимательно слушала на уроках, изредка и сама вызывалась отвечать. Особенно ладилось у нее с арифметикой, и прежде всего с устным счетом; решать примеры на доске ей было труднее. Когда тетя Дёрди вызывала ее и читала задачу, Кати, почти не задумываясь, тут же давала ответ. А вот записать задачу не могла, и тете Дёрди никак не удавалось втолковать ей, что нужно уметь решать задачи и письменно, чтобы понемногу учиться математическому мышлению. Придет время, и они столкнутся с такими задачами, решить которые в уме будет невозможно, поэтому нужно уже сейчас учиться решать их письменно. Читала Кати еще, правда, с грехом пополам, в грамматике тоже не блистала, зато по географии почти всегда отвечала хорошо. Что же случилось с Кати?

О том, что с ней случилось, было известно только Персику и Пиште; знали они уже и о том, что другим было неизвестно, — то есть что Феттер только обещала ей помогать, но так ни разу и не удосужилась.

Кладек сразу же захотел выложить все ребятам, но Марика была против.

— Феттер обязалась заниматься с Кати перед всем отрядом — вот на отрядном сборе мы про все и расскажем!

Однако на первом сборе они позабыли об этом.

Следующий сбор весь прошел в играх.

А потом — потом в классе только и было речи, что о походе. Уговорились так: все возьмут с собой рюкзаки и фляжки; два звена — звено девочек «Бабочка» и звено мальчиков «Лев» — получат различные задания. Каждое звено будет добираться к месту сбора — опушке на вершине горы — своим путем. Пойдут тридцать пять человек, потому что Золтанка и Лакатош…

Да, Лакатош…

Кладек поднял руку, но Эмё Табори сказала, что времени сейчас в обрез, отвлекаться некогда и пусть говорят только те, кто может что-либо добавить относительно похода. К тому же накануне экскурсии будет еще один короткий сбор, на котором опять напомнят, кому что делать.

На этом сборе присутствовала и тетя Дёрди. Эмё еще раз повторила то, что ребята знали уже назубок: встреча завтра перед школой в семь часов утра; пусть никто не забудет взять с собой свисток… Феттер собрала деньги на трамвай, Феттер распределила обязанности, Феттер…

Феттер…

Кладек изо всех сил тянул руку.

— Ты об экскурсии? — строго спросила Эмё.

— Не совсем, но это очень-очень важно, — решительно вскочил с места Кладек.

— Ну, говори побыстрее!

— Феттер совсем не занималась с Кати Лакатош…

— Какое это имеет отношение к сбору, к нашей экскурсии? — прервала его Эмё.

— Какое отношение… — заторопилась и Феттер, но Кладек не смешался.

— Она все только обещала Кати… потому что Феттер эгоистка.

— Мы обсудим это после похода, а сейчас лучше вернемся к нашим заданиям, — предложила Табори.