Ночь после выпуска (сборник) - Тендряков Владимир Федорович (читать книги без регистрации полные TXT) 📗
Решников нахмурился и ничего не ответил.
– Молчишь? Знаешь, что эту духовную ценность Галилей добыл с помощью механизма под названием телескоп. А синхрофазотроны, которыми пользуются нынче твои собратья физики, разве не специально созданные машины? Эге! Еще какие сложные и дорогостоящие. Ими ведь не картошку копают, не чугун выплавляют. Знания давно уже добываются с помощью машин, а вот передаются они почему-то до сих пор, так сказать, вручную.
– Может, ты даже представляешь, как выглядит та паровая машина, на которую собираешься посадить педагогов? – спросил Решников.
– Предполагаю.
– А ну-ка, ну-ка!..
– Будем исходить из существующего ремесленничества. Миллионы учителей по стране преподают одни и те же знания по математике, по физике, по прочим наукам. Одни и те же, но каждый своими силами, на свой лад. Как в старину от умения отдельного кустаря-сапожника зависело качество сапог, так теперь от учителя зависит качество знаний, получаемых учеником. Попадет ученик к толковому преподавателю – повезло, попадет к бестолковому – выскочит из школы недоучкой. Вдуматься – лотерея. А не лучше ли из этих миллионов отобрать самых умных, самых талантливых и зафиксировать их преподавание хотя бы на киноленте. Тогда исчезнет для ученика опасность попасть к плохому учителю, все получают знания по одному высокому стандарту…
– Стоп! – перебил Решников. – По стандарту!.. Бездушная кинолента, выдающая всем одинаковую порцию знаний… Да ведь мы с тобой только тем и занимаемся, что стараемся приноровиться к каждому в отдельности ученику – один усваивает быстрей, другой медленней, третий совсем не тянет. Да что там говорить – обучать живых, нестандартных людей может только живой, нестандартный человек.
И снова Иннокентий Сергеевич дернул щекой.
– Заменить тебя кинолентой?.. Да боже упаси! Хочу лишь снять часть твоего труда. Однообразного труда, Павел. Тебе уже не придется по нескольку раз в каждом классе втолковывать то, что ты втолковывал в прошлом году, в позапрошлом, три и четыре года назад. Стандартная кинолента даст тебе время… Вре-мя, Павел! Чтоб ты мог нестандартно, творчески заниматься учениками – способным преподавал сверх стандартной нормы, неспособных подтягивал до стандарта. Тебе остается лишь тонкая работа – доводка и шлифовка каждого человека в отдельности. Каждого!
– Все-таки топчи дорогу своими ногами. Может, ты предлагаешь не локомотив, а просто посошок для облегчения моих натруженных ног?
– А ты хотел бы такой локомотив, который бы полностью устранил тебя?
– Зачем мне тогда и жить на свете, – отмахнулся Решников.
– То-то и оно, нет еще машины, которая исключала бы человека. И будет ли?
– О чем вы спорите?! – выкрикнула забытая Ольга Олеговна. – Как преподнести знания – механизированным или не механизированным путем! Юлия Студёнцева до ноздрей нами набита этими знаниями, а тем не менее… Снова мне, что ли, повторять: у нас часто формируются люди без человеческих устремлений! А раз нет человеческого, то животное прет наружу вплоть до звериности, как у тех парней, что ножом женщину на автобусной остановке… В локомотиве спасение – да смешно! Машиной передавать человеческие качества!..
Решников удовлетворенно хмыкнул:
– Вот и вернулись на круги своя: я человек, что-то любящий, что-то презирающий в мире сем, я передаю свое ученикам, вы – свое, пусть каждый мотыжит свой сад… Если мне вместо мотыги предложат сподручный трактор, я, пожалуй, не откажусь, но детей трактору не доверю.
Иннокентий Сергеевич с минуту молчал – странное, неподвижное лицо, одна его половина разительно не походит на другую, – затем обронил холодно и спокойно:
– Не доверю?.. А сами себе мы доверяем?..
Пять человек на скамье под фонарями, тесно друг к другу, и Генка нависает над ними.
– До донышка! Правдивы!.. Ты сказала – я черств. Ты – я светлячок-себялюбец. Ты – в предатели меня, нож в спину… А ты, Натка… Ты и совсем меня – даже предателем не могу, жалкий трус, тряпка! До донышка… Но почему у вас донышки разные? Не накладываются! Кто прав? Кому из вас верить?.. Лгали! Все лгали! Зачем?! Что я вам плохого сделал? Тебе! Тебе, Натка!.. Да просто так, воспользовались случаем – можно оболгать. И с радостью, и с радостью!.. Вот вы какие! Не знал… Раскрылись… Всех теперь, всех вас увидел! Насквозь!..
Накаленный Генкин голос. А ночь дышала речной влагой и запахами вызревающих трав. И густой воздух был вкрадчиво-теплым. И листва молодых лип, окружающая фонари, казалось, сама истекала призрачно-потусторонним светом. Никто этого не замечал. Подавшись всем телом вперед, с искаженным лицом надрывался Генка, а пять человек, тесно сидящих на скамье, окаменело его слушали.
– Тебя копнуть до донышка! – Генка ткнул в сторону Веры Жерих. – Добра, очень добра, живешь да оглядываешься, как бы свою доброту всем показать. Кто насморк схватит, ты уже со всех ног к нему – готова из-под носа мокроту подтирать, чтоб все видели, какая ты благодетельница. Зачем тебе это? Да затем, что ничем другим удивить не можешь. Ты умна? Ты красива? Характера настойчивого? Шарь не шарь – пусто. А пустоту-то показной добротой по крыть можно. И выходит – доброта у тебя для маскировки!
Вера ошалело глядела на Генку круглыми, как пуговицы, глазами, и ее широкое лицо, казалось, покрылось гусиной кожей. Она пошевелилась, хотела что-то сказать, но лишь со всхлипом втянула воздух, из пуговично-неподвижных глаз выкатились на посеревшие щеки две слезинки.
– Ха! Плачешь! Чем другим защитить себя? Одно спасение – пролью-ка слезы. Не разжалобишь! Я еще не все сказал, еще до донышка твоего не добрался. У тебя на донышке-то не так уж пусто. Куча зависти там лежит. Ты вот с Наткой в обнимочку сидишь, а ведь завидуешь ей – да, завидуешь! И к Юльке в тебе зависть, и к Игорю… Каждый чем-то лучше тебя, о каждом ты, как обо мне, наплела бы черт-те что. Добротой прикрываешься, а первая выскочила, когда разрешили, – можно дерьмом облить…
Вера ткнулась в Наткино плечо, а Юлечка выкрикнула:
– Гена!
– Что – Гена?
– Ты же не ее, ты себя позоришь!
– Перед кем? Перед вами? Так вы уже опозорили меня, постарались! И ты старалась!
– Сам хотел, чтоб откровенно обо всем…
– Откровенно?.. Разве ложь может быть откровенной!
– Я говорила, что думала.
– И я тоже… что думаю.
– Не надо нам было…
– Ага, испугалась! Поняла, что я сейчас за тебя возьмусь!
И без того бледное точеное личико Юлечки стало матовым, нос заострился.
– Давай, Гена. Не боюсь.
– Вот ты с любовью лезла недавно…
– Ты-ы!..
– А что, не было? Ты просто так говорила: пойдем вместе, Москву возьмем?
– Как тебе не стыдно!
– А притворяться любящей не стыдно?
– Я притворялась?..
– А разве нет?.. Сперва со слезами, хоть сам рыдай, а через минуту – светлячок-себялюбец. Чему верить – слезам твоим чистым или словам?.. И ты… ты же принципиальной себя считаешь. Очень! Только вот тебя, принципиальную, почему-то в классе никто не любил.
– Как-кой ты!..
– Хуже тебя? Да?.. Я себялюбивый, а ты?.. Ты не из себялюбия в школе надрывалась? Не ради того, чтоб первой быть, чтоб хвалили на все голоса: ах, удивительная, ах, необыкновенная! Ты не хотела этого, ты возмущалась, когда себялюбие твое ласкали? Да десять лет на голом себялюбии! И на школу сегодня напала – зачем? Опять же себялюбие толкнуло. Лезла, лезла в первые и вдруг увидела – не вытанцовывается, давай обругаю.
– Как-кой ты!..
Бледная от унижения Юлечка – осунувшаяся, со вздрагивающими веками, затравленным взглядом.
Не выдержал Игорь:
– Совсем свихнулся!
И Генка качнулся от Юлечки к нему:
– Старый друг, что ж… посчитаемся.
Игорь криво усмехнулся:
– Не до смерти, не до смерти, пожалей…
Генка с высоты своего роста разглядывал Игоря, сидящего на краешке скамьи бочком, с вызывающим изломом в теле – одно плечо выше другого, крупный нос воинственно торчит.
