Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна (электронная книга .TXT) 📗
– Теперь ты, Рита!
Мы снова нагреваем над лампой сахар в ложке. Когда над сахаром показывается легкий пар, Рита прикладывает к горячей жиже руку, но не той стороной, что я, не там, где кожа нежная и чувствительная, а самой загрубелой частью: краем ладони.
– Вовсе не так уж больно! Все ты врешь! – говорит Рита, разглядывая легкое покраснение на месте своего ожога.
– Вот что! – говорит Зоя хмуро. – Больше сахар не разогревайте, потому что я жечься не буду. Не буду, и всё!
– Ах, та-ак? – взвизгивает Рита. – Мне – жечься, а ты не хочешь?
– Не хочу!
– Так я маме скажу! – грозится Рита.
– Говори! Мама тебя уложит в постельку и будет тебя две недели лекарствами пичкать: «Ах, бедная Риточка, ручку обожгла!» Ты этого хочешь? – спрашивает Зоя с насмешкой.
Нет, Рита этого, конечно, не хочет.
– Ну, Зойка, подожди ты у меня! – шипит она. – Я тебе это припомню!
Чтобы переменить неприятный разговор, Зоя спрашивает, какую же это тайну я обещала им рассказать.
Я молчу.
– Наверно, глупости какие-нибудь! – подзадоривает меня Рита.
– Да, глупости, – соглашаюсь я.
– А может, серьезное что-нибудь? – допытывается Зоя.
– Да, серьезное… – подтверждаю я снова.
Не могу же я им сказать, что у меня сильно ноет обожженная рука, что мне очень горько их вероломство (обе согласились «доказать дружбу» – и одна чуть дотронулась до горячей жижи, а другая вовсе уклонилась!) и что меня буквально распирает моя тайна: хочется рассказать, а некому!
– Так не расскажешь тайну?
– Нет, – говорю я твердо. – Потому что вы – не настоящие друзья.
Когда Шабановы наконец уезжают в Броварню, я прощаюсь с Ритой и Зоей холодно. Кончена дружба, как отрезана.
Я хочу пойти к папе и рассказать все ему. Но мама говорит, что папа заснул и его не надо будить. Кстати, мама заявляет, что мне тоже надо лечь пораньше – день был очень утомительный. Когда Юзефа укладывает меня спать, она обнаруживает ожог на моей руке и приходит в ужас. Она готова бежать к маме, будить папу, звать доктора Рогова, бить в набат…
– Юзенька, – умоляю я ее, – Юзенька, не поднимай скандала, не пугай папу и маму! Мне совсем не больно.
– Брешешь! От – вся рука вспухла! Матерь Божия, и что это за ребенок такой, что это за паскудство такое, почему она, бодай ее, лезет куда не надо!..
Мы сторговываемся на том, что она приложит мне к руке содовый компресс – до утра, а там будет видно. Но тайна моя так и рвется из души!
– Юзенька, я тебе расскажу один большой секрет…
– Разбила что-нибудь? Платок носовой потеряла?
– Да нет же! Юзенька, дорогая, я решила: когда я вырасту большая, я буду укротительницей зверей…
Юзефа понимает это по-своему:
– А чего ж? И умница! Купим с тобой земли кусочек, хату поставим, заведем коня, коровку, свинку, ну, птицу всякую… Свое молочко, свои яички…
Под эти Юзефины мечтания я засыпаю. Сплю я плохо – болит обожженная рука. Засыпаю на короткие минуты, и мне снится все одно и то же: за мной гонится огненный султан укротительницы Ирмы и, догнав, больно впивается мне в руку.
Шрам от этого ожога сохранился у меня на всю жизнь. Еле различимый, виден он на моей руке и сегодня.
Глава одиннадцатая
«Поговорим о геройстве!»
Я все время думаю об укротительнице Ирме. В мире, думается мне, живут два сорта людей. Одни – их, вероятно, очень немного! – как Ирма, не боятся даже львов и тигров. Другие – их большинство – на это не способны. Среди них есть очень хорошие люди, например, такие, как мой папа или Павел Григорьевич. Но все-таки они живут, думаю я, серенькой жизнью: утром встают, моются мылом, чистят зубы порошком, целый день делают свои скучноватые дела (например, папа лечит больных), потом обедают, посыпают суп укропом, помнят, в какой руке надо держать вилку, а в какой нож, потом ужинают и ложатся спать… Нет, я так жить не хочу. Я хочу жить, как укротительница Ирма. Потому что это – настоящая героическая жизнь, полная опасностей и страшных приключений. В общем, укротительница Ирма представляется мне орлицей, а остальные люди – букашками.
С папой мне на следующее утро поговорить об этом не удается – у него полна комната его товарищей, врачей. Все они разглядывают его ногу, и все говорят одно и то же – то, что папа и сам знает: что у него вывих голеностопного сустава и надо полежать. Папе, наверно, скучно это слушать, но что поделаешь? Нельзя же показывать людям, что они надоели своим участием и вниманием!
И подумать только, что еще два дня тому назад я сама мечтала быть когда-нибудь врачом! Нечего сказать, интересное занятие! «Раскройте рот, скажите «а-а-а…», «Дышите, не дышите…», «Что вы ели вчера вечером?», «Какая была утренняя температура?» Неужели мне всерьез хотелось заниматься такой скукой? Да, хотелось. Но золотой султан укротительницы Ирмы заслонил это желание, и ее щелкающий бич перечеркнул все мои серенькие мечты.
Пока папа и мама заняты с врачами, я бегу к Юльке. Вот кому надо рассказать обо всем!
Но у Юльки жизнь оказывается повернутой по-новому, и я успеваю только проститься с нею: ее увозят! Во дворе, у входа в их погреб, стоит ручная тележка, на которую складывают вещи Томашовой. Рыжий Вацек занят этой укладкой и очень озабочен – хоть и мало у них вещей, но надо уложить все так, чтобы не вывалить по дороге, тем более что среди вещей будет сидеть и сама Юлька. В ожидании, пока Вацек кончит укладку вещей в тележку, Юлька, одетая, закутанная в платок, сидит во дворе, на завалинке у одной из дверей, крепко прижимая к себе куклу Зельму-Шельму.
– Переезжаем! – сияет Юлька. – В Ботаническом саду будем жить. Мамця там работать будет.
Оказывается, ресторан, где служит Степан Антонович, переезжает на весну и лето в городской Ботанический сад. Томашова нанялась в ресторан судомойкой. При этом летнем ресторане есть каморка, где можно жить. Юльку будут с утра выносить в сад, и она будет до вечера на воздухе, на солнце, – «помнишь, твой отец говорил мамце, что мне это нужно, – я тогда ходить начну». Но осуществил все это, придумал, устроил, конечно, Степан Антонович.
– Там нам будет хорошо-о-о! – радуется Юлька. – Степан Антонович говорит: там будет у нас много чего кушать! Приходят люди в ресторан, обедают и не все съедают, а хлеб всегда остается и суп тоже… И знаешь, – шепчет мне Юлька, открывая в счастливой улыбке милые передние зубки, надетые «набекрень», – мамця и Степан Антонович уже решили: они оженятся.
Но вот Вацек окончил укладку вещей. Как раз в эту минуту во двор, как всегда торопливо, почти вбегает Степан Антонович. Он берет Юльку на руки, сажает на тележку меж двух подушек, заботливо подтыкает со всех сторон одеяло, чтоб не дуло.
Вацек берется за ручки тележки…
– Н-ну!.. – говорит он решительно и делает страшное лицо, словно собирается кувырнуть тележку вместе с Юлькой. Потом он запевает приятным голосом:
Вацек катит «почтовую карету» к воротам на улицу. Между подушками видно счастливое, порозовевшее лицо Юльки. Она машет мне сковородкой.
– Приходи до нас! – кричит она. – В Ботанический сад приходи!
– Счастливо! – машет ей вслед Степан Антонович.
Томашова крепко обнимает меня:
– Скажи, девочка, отцу и тому, другому, молодому, что ходил за Юлькой, когда она была больна… Скажи им, что я, Томашова, – их вечная слуга!
Домой я прихожу невеселая. Вот я и осталась без друзей. Зоя и Рита?.. Об их вероломстве я и вспоминать не хочу. Это не настоящие друзья. А теперь уехала и Юлька…
Дома меня уже дожидается Павел Григорьевич, который пришел заниматься со мной.
Входя, я слышу, как папа говорит Павлу Григорьевичу:
– Смотрите, будьте осторожней. Я вас предупредил…
